Потребитель - Майкл Джира
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1993
Если б я был им
Если б я был им, я стоял бы на обрыве, глядя вниз по склону, спускающемуся к морю одинаково оштукатуренными и крытыми черепицей домами. Солнце проходило бы надо мной и сквозь меня, бросая тень, холодную и влажную, на мою кожу. Оно медленно тонуло бы в ровной кровавой луже Тихого океана, как полированный белый шар детского черепа, пока не скрылось бы совсем. Воробьи, возвращаясь домой на ночь, кружили и пикировали бы перед моим холмом, как летучие мыши.
Если б я был им, мое первичное осознание, совершенное в своей способности одновременно видеть прошлое и будущее по 360-градусной дуге обзора, посылало бы волны многократно усиленного и чистого чувства в глубь органов, скрытых в моем теле, и когда теплые уста тишины всосали бы меня, я исчез бы в ее влажных складках. Случайно вытянутый из уюта небытия чувством голода или шуршанием шин на дороге внизу, я хлопал и тер бы свое лицо, пытаясь сосредоточиться и отмечая, что на моей щеке отросла новая щетина. Провалившись снова, я бы мог быть разбужен шершавым языком блудного сторожевого кота, лижущего мою ладонь. С ненавистью и стыдом я чувствовал бы, как у меня встает и разогревается в ответ на кошачьи ухаживания. Будь я им, я бы представлял потом, как мои зубы вгрызаются в мягкую белую плоть ляжек девушки, а она бьется, связанная грубой веревкой и с кляпом во рту, и кровь наполняет мой рот теплой сладостью. Потом я излил бы себя, и накормил бы кота из своего мешка тухлым мясом, оставшимся от завтрака, и продолжал бы смотреть, потом угасать, смотреть и угасать, трансформируясь вместе с движением и событиями, проходящими сквозь меня без вмешательства моей воли.
Я бы пил воду из пластиковой фляжки, еще теплую от дневного солнца, и привкус пластика мешался бы с водой у меня во рту. Я бы щелкал семечки подсолнуха, высасывая из каждой соль, выплевывая шелуху в растущую кучу у моих ног. Я мог бы завернуться в свое одеяло, глядя, как зажигаются огни в доме внизу. Я продолжал бы смотреть, как огни гаснут, сменяясь голубым светом включенного в гостиной телевизора. И, в конце концов, объятый тьмой, дом лежал бы, как спящий зверь в поле среди других зверей, а звезды были бы тусклыми и едва видимыми за серой завесой света, затянувшей ночь своей аурой, распространяясь над сияющей топью Лос-Анджелеса к северу вдоль побережья. По мере того, как сгущался бы ночной сумрак, и огни города угасали, погружаясь в сон, звезды все ярче проступали бы в мертвой черноте бесконечности. Лежа на спине на одеяле, я бы возродил ритуал ЛСД из моей юности: бездумно глядя в небо на безграничный вихрь звезд, я утратил бы свое тело и воспарил ввысь на волне космического блаженства, растворяясь в пустоте. Спустя несколько часов я жестоко обрушился бы назад в свое налившееся свинцом тело, где моя эрекция теперь была бы невыносимой, животной. Единственным способом ослабить ее было бы ощутить жалкую слабость жертвы, когда она молит о пощаде в моих сжимающих руках, а потом душить, пока глаза не затуманятся, отвратительные, безжизненные… Если б я был им, но я не он.
Я мог бы прятаться на холме три дня, шпионя за домом, где я жил, когда был ребенком. Сухими жаркими днями улицы лежали бы в тишине, лишь изредка почтовый грузовик или садовник нарушали бы совершенную безмятежность и геометрию расположения домов — тщательно ухоженных, абстрактных идеализированных сцен, выложенных на плато у подножия моего холма и резко обрывающихся у кромки утесов над океаном. После полудня раздавался бы гам катающихся на скейтборде мальчишек, скользящих по гладким черным улицам, грациозно разъезжающих по наклонным кривым и откосам. Поздними вечерами безумный вой газонокосилок и секаторов отдавался бы эхом в моем убежище, скрытом в дубах и низком кустарнике на холме.
Будь я им, я бы каждый день наблюдал, как мужчина и его жена выходят утром из моего бывшего дома, жена тащится следом с увечной дочкой, переставляя ее ноги на протезах и направляя ее сломанное половозрелое тело к сверкающему хромом «БМВ», ожидающему на шоссе. Холодным ранним утром алмазная роса на траве отражала бы восход солнца, когда ночной туман отступает стеной за отливающую кривую Тихого океана, и точно так же я видел бы, как поздно ночью, когда луна тонет, стена тумана надвигается вновь, окутывая кустарник безмолвием и укрывая вуалью огни улиц под моим холмом.
Будь я им, на закате четвертого дня я тихонько спустился бы вниз по склону, скрываясь в тумане, и я спрятался бы у обочины по дороге к дому, в том самом разросшемся буераке колючих ягодных кустов, где прятался ребенком, в тайной пещере в глубине чащи, невидимой для окружающего мира. С восходом солнца пар поднимался бы от моей влажной одежды и немытого тела, пока я ждал, когда взревет двигатель и родители с девочкой проедут мимо. Когда б они уехали, я, улизнув из укрытия своей пещеры, мигом побежал бы за дом, где, я знал бы, меня укроет от глаз соседей низко нависающая над землей крона авокадо, которая теперь, по прошествии лет, полностью скрыла южный задний угол дома. Здесь я мог бы поработать над окном прачечной комнаты, надежно укрытый густой листвой. Я мог бы знать, что это окно — из тех, что открываются маленькой ручной фомкой.
Толкнув фомкой как следует верхний правый угол покрытой коркой алюминиевой рамы, можно было бы приоткрыть матовое окно на дюйм, как это и делалось, когда я возвращался с ночных прогулок по окрестностям, заглядывая в окна, мальчишкой.
Оказавшись внутри, я не побеспокоился бы изучить место, потому что знал бы, что в доме все безвозвратно переменилось стараниями теперешних хозяев. Вместо этого я бы направился прямо в маленькую спальню рядом с прачечной комнатой, которая когда-то была комнатой служанки, но потом стала моей, когда мы больше не могли позволить себе прислугу. Комната казалась бы уединенной и тайной, поскольку находилась бы в дальнем конце дома, и была бы залита тусклой охрой утреннего солнца, сочащегося сквозь незнакомые кружевные шторы, подходящие для комнаты молодой девушки.
Я мог бы не обратить внимания на фарфоровые вещицы, инкрустированные шкатулки и книги в мягкой обложке на белом лакированном столе, как и на компьютер, и на постеры рок-певцов. Меня бы приятно удивило, что кровать стоит на том самом месте, где всегда стояла моя — напротив скользящей двери чулана. Кровать была бы повыше и более упругой, чем та, на которой я спал все свои детские годы. Заползши в нее прямо в одежде, я натянул бы надушенные сиренью покрывала на свои спутанные волосы и жесткую бороду и свернул бы подзорную трубу — воронку из простыней, соединяющую мой глаз с внешним миром. Мне было бы безопасно в теплом мраке моей берлоги, а воронка давала бы мне обзор крошечного участка стены рядом с дверью чулана, где штукатурка немного грубее и, если сосредоточиться, выглядит, как поверхность луны или далекой планеты в незнакомой галактике. Я осторожно просунул бы палец в темную трубу, как будто мой палец — это сам я, плывущий сквозь бесконечность. И я смотрел бы так, позволяя своим глазам выйти из фокуса, теряя полностью ощущение самого себя, прошлого и будущего.
Девочка парила бы в бурлящей горячей воде своей ванной, грезя, освобожденная от постоянной боли в коленях лечебной горячей водой и отсутствием гравитации. Она могла бы говорить спасибо за то, что восстановила-таки в полной мере свои ноги, хотя врачи и сказали, что шрамы останутся навсегда. Даже в столь юном возрасте она была бы достаточно зрела, чтобы смотреть на это как на благословение — после того кошмарного случая, когда она не справилась со своим велосипедом, направляясь с друзьями на пляж, и ее ноги раздробила машина. Она бы фантазировала, вернувшись домой из школы в день государственного праздника, тихонько напевая сама себе популярную песенку. Сначала робко, но затем, ободренная звучностью, которую придает пению пар в ванной, она могла бы запеть громче, но с хрупкой слабостью, которой только голос юной девушки и может обладать. Я мог бы тогда слышать ее пение, если бы я был им.
1993
Жертвоприношение
Земля — твердая костяная скорлупа, растянутая по пустыне, как окаменевшая кожа. Поверхность оплетена паутиной черных волос-трещинок, в чистом белом насилии солнца лакающих прохладные тени из тайного подземного убежища. Они работают голые по пояс, как пара красных муравьев, усердствующих на соляной корке, их кирки взлетают широкими размашистыми дугами вдоль линии, что выходит из закрепленной точки у живота, стянутая напряженным канатом их рук. Гладкие стальные головки их кирок прорезают траекторию, как снаряды, вылетая из-за спины и проносясь над их головами по параболической кривой, которая завершается грубым хрустом земли — смачным чавканьем, похожим на испускание застоявшихся газов. С каждым ударом из их солнечных сплетений выскакивает невольное хрюканье, как если бы они были парой язычников, опьяненных похотью, совокупляющихся с сухими дырками в затвердевшем песке. Их бы не удивило, если бы с каждым вторжением стали земля извергала кровь.