Потребитель - Майкл Джира

На определенном месте музыки женщины встают с платформы и апатично танцуют по всей арене. Вихрь света кружится, кислотный, насыщенный, свет плещется, словно вол-пи прилива в жидком интерьере комнаты. Женщины двигаются сквозь радугу цветов, подобно безвольно дрейфующим телам во вселенной околоплодных вод. Запертое в кабинках, наше возбуждение растет.

Я первый просовываю руки сквозь резиновую дыру в стене туда, в теплое помещение, где обитают женщины.

Ни медля с ответом, множество рук наваливаются на арену вылезая из окружающих стен. Щупальца без тел, они образуют внутреннюю нервную систему подводного существа, которое шарит вокруг в поисках пищи и стимула. Пальцы жестикулируют, корчатся и выкручиваются, пытаясь привлечь внимание танцовщиц. Изнутри женщины видят мерцание зеркал, отражающих разноцветные вспышки света, а под зеркалами — липкие цепкие коконы, бешено раскачивающиеся в ускоренном течении.

Помучив нас несколько минут, они откликаются на наш беззвучный зов и дают центробежной силе своего танца вытолкнуть их тела на периферию арены. Прокатываясь по стенам, они переходят из рук в руки, а в них суют, их щипают, мнут, раздирают. Если бы у моей руки был рот с зубами, я разодрал бы кожу настежь и пил бы густую кровь, перекачивая ее прямо в мой желудок, наполняя себя убийством досыта.

Она будто в экстазе. Поры ее эпителия истекают соками, что бродят в ее внутренностях. Мои руки скользят в ее смазке, наэлектризованные ощущением ее нутра. Я сжимаю резиновый сосок, мои руки пробегают по ее гладкому животу, ковыряют воспаленный шрам над ее лобковыми волосами. Я складываю пальцы воронкой и вдавливаюсь ей в утробу, а она прижимается к стене задом, раздвигая ноги. Она смотрит вверх, закатывая глаза, пока зрачки не скрываются под веками. Язык ее взбивает пену на губах, и слюна течет по ее подбородку.

Мы соединены, все кабинки — друг с другом, мужчина и женщина, рука и тело, жидкое и твердое, живое и неживое. Не важно, мои ли руки внутри нее или чьи-то еще, пока она вращается и скользит от щупальца к щупальцу. Мы — единое создание, пульсирующее блаженством, зрелищем, звуком. Наш оргазм никогда не кончается.

1993

Немой карлик поёт

В вышине, в стене заброшенного здания немой карлик сидел, как сыч на насесте, на своем высоком табурете, и косился на улицу, выглядывая из черного пустого окна. Волны обвалившейся крыши и бетона раскатились под ним по стройке, как если бы его здание обрушилось с неба, и от него при падении распластались круги разрухи. Рассыпанные внизу снежные корки слепили его своими бликами, как зеркала в чаще, от чего цветные блестки и прозрачные пауки Проплывали у него перед глазами, а зрачки сужались от света, Во тьме позади него его кровать высилась горой заскорузлых одеял и протертых покрывал, которые он выуживал из окрестных куч мусора и складывал из них влажный холм в дальнем углу комнаты. Постель была еще теплой после его Ночных ворочаний, на холоде от нее шел пар, мерцающая подкова оплавленных свечей заключала ее в своей дуге, как сумрачного зверя в магическом круге.

Он посмотрел вниз на изломанный ландшафт, по обыкновению ища среди мусора что-нибудь блестящее, что еще можно было бы забрать себе. Его лицо было сияющим лицом упыря, оно плыло в черном окне. От холодного воздуха у него потекло из носу. Поток из его ноздрей расширялся, подобно детской жвачке, раздувающейся с каждым выдохом, и в итоге остановился на верхней губе — свежая слюнная жидкость трудолюбивого насекомого. Он гонял ее туда-сюда быстрыми повторяющимися всплесками, будто телеграфируя зашифрованное описание своей точки зрения тайному корреспонденту, сидящему в другом заброшенном здании через дорогу. Как обдолбанный священник с чашей ядовитой Христовой крови, он поднес к губам свою бутылочку кодеинового сиропа от кашля и всосал жидкость, громко прихлебывая, будто она была слишком горяча для горла.

Сироп вполз в его трахеи и опустился в желудок черной патокой. Тепло разлилось за его глазными яблоками. Он поглаживал верхнее нёбо языком. Отверстие рта было липкой вишнево-красной раной, выдолбленной в мягкой плоти. Карлик отколупал кусочек цемента от выступа и сбросил его вниз на булыжник. Туча испуганных чаек поднялась в воздух, как конфетти, покружила хаосом сталкивающихся спиралей и в один миг приземлилась — продолжать поиски пищи среди мусора. Он наматывал на палец одинокий волос, за ночь вылезший завитком на подбородке, прорвавшись сквозь белую скорлупу запекшегося грима, который он накладывал ежедневно, не смывая вчерашний. Он зажал тонкий волосок в пальцах, а затем выдернул его из своего лица. Он крутил его между пальцами, щекоча толстую нижнюю губу тоненькой стрункой, щеголевато отставив мизинчик. Отвердевший коричневый ноготь два дюйма длиной рос из шишковатого пальца, похожий на сплющенный коготь.

Карлик выпустил волос и вставил ноготь между передними зубами, выковыривая кусочек вчерашней говядины. Выбрав деревянную спичку из кучек хлама на столе, он выскреб из-под ногтя влажный комочек и вытер остатки теста и мясных волокон о заросшую грязью штанину. Он тщательно обработал ноготь обрывком очень мелкой замасленной наждачной бумаги, стачивая край все тоньше и тоньше и делая его плоским, как отвертка радиомеханика. Испытывая свежезаточенный кончик ногтя, он достал электросхему из спутанного электронного хлама на столе, и заполз пальцем под транзистор, воткнув ноготь в серебристый крошечный винтик. Он опять взял бутылку, высосал остатки сиропа, и швырнул пустую емкость в стену, во тьму за спиной.

Древняя и безволосая чихуахуа возникла из остывающего тепла их постели, вся охваченная дрожью, и зацокала, тявкая, к свету. Скользнув по полу, она остановилась перед табуретом, откашливаясь и глядя вверх на карлика. Карлик издал краткий задыхающийся звук — «слово» из его запаса утробных щелчков и хрипов, — и собака запрыгнула, преодолев невозможное расстояние без видимых усилий, на стол, затем на колени к карлику, где и улеглась, трясясь и зарываясь ему между ног в поисках тепла, глядя вверх черными глазами, что бешено вращались в ее голове.

Прямо под карликом, тремя этажами ниже и вровень с морем булыжника, старуха высунула голову и затянула свою утреннюю песню. Из горла, проржавевшего и выжженного двадцатью годами употребления дешевой водки, выцедилось бесцельное протяжное карканье и повисло, задушенное холодом, в нескольких футах за ее окном. Слабое гудение перемежалось надтреснутыми созвучиями и заворотами языка. Эти расстроенные мотивы родились в запустении горной деревушки десять столетий тому назад, а семьдесят восемь лет назад в искаженной форме были переданы ей как детские народные песенки, которые она выучила и теперь повторяла, забыв их действительный смысл и чувствуя лишь заключенные в них тепло и ностальгию. Если бы у нее был дом и дети, она бы пела эти пустые саги о волках, королях и маленьких девочках своим внукам. Вместо этого она теперь представляла свои хриплые колыбельные ордам одичавших котов, которые плодились и рыскали в руинах.

Старуха выставила дюжину больших чашек, переполненных теплым свернувшимся молоком. Молоко расплескивалось на шершавые асфальтовые плиты рассыпавшихся крыш. Эти завалы примыкали вплотную к ее оконному проему и клубились паром на холоде, как остывающая каша. Она швырнула в окно пригоршни обглоданных цыплячьих костей и посмотрела вверх на карлика, улыбаясь, как выщербленная пила. Он махнул ей — своей единственной соседке в этом заброшенном доме.

Мгновенно выволокшись из погребенных лабиринтов, вьющихся под завалами булыжника, хищные коты надвигались толпой, притягиваемые старухиными подношениями, словно пираньи, набрасывающиеся на тонущего ребенка. Когда старуха вновь скрылась во мраке здания, к котам стали присоединяться крысы — одинаковой с ними величины, без всякого страха они лакали молоко и грызли цыплячьи кости бок о бок с котами, как будто приписываемая этим животным видам взаимная родовая ненависть исчезла. Наблюдая за трапезой, карлик думал, что их безразличие друг к другу — следствие пресыщения, что обеспечивала им старуха, а также громоздящиеся пирамиды рваных и сочащихся мусорных мешков, заваливших все улицы в окрестности, выброшенных из окон многоэтажных нор или вывезенных из богатых районов города и оставленных гнить там, где их кинули.

Старуха опять подошла к окну, невнятно и утробно клекоча своей водкой, как полосканием для рта. Крысы угрюмо отступили на некоторое расстояние, когда она вытянула руку, и стала гладить мурлыкающих котов — огромные груды лишайного и свалявшегося меха, тершиеся об ее запястье и слизывавшие жир с ее пальцев шершавыми языками. Но крысы чуяли ее размокшее безумие и скоро подползли ближе, чтобы разделить с котами их трапезу. Старуха давным-давно потеряла всякую способность чувствовать опасность или представлять угрозу, а ее инстинкт самосохранения теперь ограничивался ежедневной рутиной собирания мусора и попрошайничества. В нескольких кварталах отсюда в более приличном районе ее широкая чашка для стирального порошка быстро наполнялась долларовыми купюрами, когда ей удавалось заставить прохожего почувствовать себя виноватым при виде столь совершенного образца патетической дряхлости.