Маленький Цахес, по прозванию Циннобер - Эрнст Теодор Амадей Гофман

— Я играю, —продолжал Сбиокка, —труднейший концерт Виотти[12]. Это моя гордость, моя радость. Вы его слышали в моем исполнении, он всегда приводил вас в восторг. Вчера я был, пожалуй, в особенно счастливом расположении духа, я хочу сказать anima, в ударе, я хочу сказать spirito alato. Ни один скрипач на свете, даже сам Виотти, не сыграл бы лучше моего. Когда я кончил, раздались, как я ожидал, неистовые аплодисменты, я хочу сказать furore. Со скрипкой под мышкой я делаю несколько шагов вперед, чтобы учтиво раскланяться... Но что я тут вижу, что я тут слышу! Не обращая на меня никакого внимания, все теснятся к углу и кричат: «Bravo, bravissimo, божественный Циннобер!.. Какая игра... Какая благородная манера, какая выразительность, какое мастерство!» Я бегу туда, протискиваюсь сквозь толпу — и что же?! Там стоит какой-то сморчок, от земли три пяди, и трещит противнейшим голосом: «Благодарю, благодарю вас, играл в меру своих сил, я, правда, теперь сильнейший скрипач в Европе и прочих известных частях света». — «Тысяча чертей, — кричу я, — да кто же играл, я или эта козявка?» А он знай себе верещит: «Благодарю, покорно благодарю», и тут я рванулся к нему, чтобы схватить его полной аппликатурой. Но они набрасываются на меня и мелют какую-то чепуху о зависти, ревности и недоброжелательности. Тут кто-то возьми да воскликни: «А какова композиция!» — и все в один голос давай вопить: «А какова композиция! Божественный Циннобер! Великий композитор!» Я разозлился еще больше и закричал: «Да вы что — одурели, с ума посходили? Это был концерт Виотти, а играл его я, я, всемирно известный Винченцо Сбиокка!» Но они хватают меня, говорят об итальянском бешенстве, я хочу сказать rabbia, обо всяких странных случаях, уводят меня силой в соседнюю комнату, обращаются со мной как с больным, как с сумасшедшим. Проходит немного времени, и в эту комнату вбегает синьора Брагацци и падает в обморок. С ней случилось то же, что и со мной. Едва она кончила свою арию, зал загремел: «Bravo, bravissimo, Циннобер!», и все стали кричать, что нет на свете другой такой певицы, как Циннобер, а тот опять верещал свое проклятое «благодарю, благодарю!». Синьора Брагацци лежит в лихорадке и скоро испустит дух, а я спасаюсь бегством от обезумевшей публики. Прощайте, дорогой господин Валтазар!.. Если случайно увидите синьорино Циннобера, скажите ему, будьте добры, чтобы он не показывался на концертах в моем присутствии. А то я непременно схвачу его за его букашечьи лапки и засуну в контрабас через резонаторное отверстие, пускай он там всю жизнь играет кон церты и поет арии в свое удовольствие. Прощайте, любимый мой Валтазар, и не забрасывайте скрипки!

С этими словами господин Винченцо Сбиокка обнял остолбеневшего Валтазара и сел в коляску, которая быстро укатила прочь.

— Разве я не прав, — сказал про себя Валтазар, — разве я не прав: этот жуткий бесенок, этот Циннобер заколдован и насылает на людей нечистую силу.

В тот же миг мимо промчался какой-то молодой человек, бледный, растерянный, безумие и отчаяние были написаны на его лице. У Валтазара защемило сердце. Ему показалось, что это кто-то из его друзей, и он поспешил за ним в лес.

Пробежав шагов двадцать — тридцать, он различил референдария Пульхера, который остановился под высоким деревом и, устремив взгляд в небеса, говорил:

— Нет!.. Нельзя больше терпеть этот позор!.. Все надежды моей жизни погибли!.. Впереди только могила... Прощайте... жизнь... мир... надежда... и ты, любимая...

И отчаявшийся референдарий вынул из-за пазухи пистолет и приставил его к своему лбу.

Валтазар бросился к нему с быстротой молнии, выхватил у него и отшвырнул пистолет и воскликнул:

— Пульхер! Скажи на милость, что с тобой, что ты делаешь!

Несколько минут референдарий не мог прийти в себя. Он в полуобмороке опустился на траву; Валтазар сел рядом и стал говорить ему всякие утешительные слова, какие только был способен сказать, не зная причины его отчаяния!

Сто раз спрашивал Валтазар, что же это за беда такая случилась с референдарием, если у того возникла черная мысль о самоубийстве. Наконец Пульхер глубоко вздохнул и начал:

— Тебе известны, дорогой друг Валтазар, мои стесненные обстоятельства, ты знаешь, что все свои надежды я возлагал на вакансию тайного экспедитора, открывшуюся у министра иностранных дел; ты знаешь, с каким усердием, с каким прилежанием готовился я занять эту должность. Я представил свои труды, которые, как я узнал, к своей радости, получили полное одобрение министра. С какой уверенностью явился я сегодня утром на устный экзамен!.. В кабинете я застал уродливого недомерка, знакомого тебе, наверно, под именем господина Циннобера. Советник посольства, которому поручили провести экзамен, приветливо встретил меня и сказал мне, что этого же места домогается и господин Циннобер, ввиду чего он, советник, будет экзаменовать нас обоих. Затем он тихонько шепнул мне на ухо: «Можете не опасаться своего соперника, дорогой референдарий, работы, представленные маленьким Циннобером, из рук вон плохи!» Начался экзамен, я ответил на все до единого вопросы советника. Циннобер не знал ничего, совсем ничего; вместо того чтобы отвечать, он сопел и мямлил что-то нечленораздельное, так что понять ничего нельзя было. Непристойно дрыгая ножками, он даже несколько раз падал с высокого стула, и мне приходилось его поднимать. У меня сердце замирало от удовольствия; дружелюбные взгляды, которые бросал советник на карлика, я принимал за выражение горчайшей иронии... Экзамен кончился. Как описать мой ужас, меня словно вдавило в землю внезапной молнией, когда советник стал обнимать карлика и говорить ему: «Не человек, а сущее чудо!.. Какие знания... какое понимание... какой острый ум!», а потом мне: «Вы ввели меня в полное заблуждение, референдарий Пульхер... Вы же совсем ничего не знаете!.. И... простите, ваша манера подбадривать себя во время экзамена идет вразрез с правилами поведения, с приличиями! Вы даже не могли усидеть на стуле, вы же то и дело падали, и господину Цинноберу приходилось помогать вам подняться. Дипломаты должны быть совершенно невозмутимы и рассудительны... Adieu, господин референдарий!» Сперва я счел все это нелепым фарсом. Я отважился пойти к министру. А он велел передать мне, чтобы я постыдился докучать ему своим визитом, после того как столь непристойно вел себя на экзамене, — ему уже обо всем доложили! Место, которого я добивался, уже отдано господину Цинноберу!.. Итак, какая-то адская сила отняла у меня все надежды, и я добровольно жертвую жизнью, которая оказалась во