Ночной карнавал - Елена Крюкова

— Я лучше спляшу! — крикнула я пронзительно и, отшвырнув варган в руки Гри-Гри, кубарем покатилась с площадного холма вниз, в круговерть толпы.

Ах, ряженые, ах, напомаженные, ах, скоморохи, со стола тянете крохи, — вот я и с вами, с вашими носами-щеками, и бубенцы звенят на шапках, и царапает меня беличья лапка, и кручусь я вихрем-вьюгой, и не сшита еще для меня та сбруя-подпруга, чтобы меня запрячь, захомутать, чтобы вожжи натянуть, кнутом наподдать… я сама кому хочешь наподдам! Я сама пойду по морозу, по слезам, по куполам, по пулям, по штыкам, по звездам! Я буду плясать, плясать, и тогда, когда меня будут стрелять… и тогда, когда старуха Смерть захочет сплясать со мной… а я крикну: «Погоди до весны!.. Вот ужо… весной…»

И дети, мои сестры и братик, плясали вместе со мною — вот они, здесь, рядом, они отыскали меня в скоморошьем безумстве, ну как же меня было не заметить, весь народ показывал в меня пальцами, и я откалывала такие штучки, сама диву давалась, как будто во мне все двери отворили, на волю стыд выпустили, а душа веселилась так, как в последний раз на земле — жадно глотала морозный воздух, музыку пила, крики, ругань, возгласы любви, колядушные песенки, впивала синь и блеск, хлест цветных понев и высверк усыпанных самоцветами шамшур, запах лыка от лаптей и онучей и аромат свежих блинов и пирогов, сложенных в огромных сковородах на возах, и катились по снегу капустные кочаны, и верещали младенцы на руках у матерей, и матери тетешкали их и подбрасывали, показывая, какой безумный и прекрасный этот мир, этот свет, эти Святки, эти колядки, и скоморохи визжали и плясали, и я вместе с ними, и до моих ушей доносился вопль:

— Девка красная!.. побереги себя!.. вся взмокла!.. пляшет, как с цепи сорвалась!..

И слышала я голос Царя:

— Доченька… доченька!.. Домой!.. домой пора!..

Тщетно! Меня было не остановить. Пляска, первый и последний дар человека на земле. Ряженые, подбросьте меня. Схватите меня и киньте в воздух. Качайте меня! Я хочу узнать, каково это — кувыркаться в синем небе на крепких, железных мужских руках! Вы меня любите, ряженые?!

Любим!.. любим!..

И я вас люблю. И я вами живу и дышу.

И я вам клянусь: где бы я ни была и ни жила, я вас никогда не забуду — эту площадь в снегу, эти сарафаны, вихрящиеся в Солнечном водопаде, эти кики, как месяцы и Луны, изукрашенные перлами да алмазами, эти возгласы труб и дудок, эти возы, доверху заваленные осетрами, окороками, бочками с красной и черной икрой, балыками, севрюгою и семгой с Белого моря, Шексны, Волги, Енисея, этих монашек, чьи щеки — пышками — из-под траура одежд, а на лицах — улыбки, этих костромских и чувашских девок, брякающих монистами, прожигающих пятками снег, и вас, о безумные скоморохи, вас, родные!.. — вы обняли меня и закрутили; вы кинули меня в огонь; вы подбросили меня на руках в синь неба, и вот я полетела, я лечу, я улетаю от вас, прощайте, я больше никогда, никогда, никогда не вернусь.

— Лина!.. Линушка!..

…….. — Мадлен!.. Мадлен, вставайте. Машина пришла за вами.

Она вскинулась и секунду, две, три ничего не понимала, лишь хлопая ресницами. Где я?.. Кто я?!.. Инфанта сумеречно, зыбко глядела на нее с полотна. Она так и уснула на диване в гостиной. Кто этот человек-яйцо, в лоб спросивший ее о ее родине? Кто бы ни был этот козел, она устала от козлов. Сейчас или никогда.

Да, теперь или никогда она сбежит от всех.

От барона. От графа. От человека-яйца. От Пари. От Эроп. От всех.

От себя. От себя, от той, кого зовут Мадлен.

Она не может больше в этой гладкой, выхоленной, красивой шкуре.

Денег ей не заработать таких, чтобы им всем отомстить. Она не вписалась в когорту владык. Она может позволить себе лишь роскошь жить так, как она хочет.

Она хочет жить с Князем. И больше ничего.

Стой, Мадлен! Не обманываешь ли ты сама себя?! Не привыкла ли ты к богатству, что тебя окружает… вдруг ты не сможешь без него, как рыбы не могут без воды, как птицы — без воздуха и неба?! Вдруг ты задохнешься от отвращения к бедности, к ужасу жизни в Рус, куда вы вернетесь с Князем?! Говорят, там страшно. Говорят… она не знает, правда, все это слухи… что в Рус людей морят, как мух, сажают в застенки, в изобилии возведенные по всем просторам, расстреливают, мучают… и неслышный стон, доносящийся из недр Рус, слышно далеко по миру?!.. Вас схватят. Посадят за решетку. Начнут мучить, пытать. Дыба… железные крючья… щипцы… колодки… Ничто не изменилось. Уж лучше пулю в лоб. Сразу.

Да, отлично, она вспомнила про пулю. Смит-вессон. Где он. Она тщательно запрятала его, чтобы граф нипочем не отыскал.

Она встала с дивана и, неумытая, нетвердой походкой подошла к портрету инфанты. Запустила руку за холст. Изнанка холста. Позолота сотрется, свиная кожа остается — вспомнила она слова старинной песенки Эроп. Все на свете имеет изнанку. А их любовь с Князем? Она нашарила пальцами маленький револьвер, аккуратно положенный на подрамник изнутри. Засунула за пазуху. Она поедет к Князю в этом платье. Коротком — на виду все бедра. Наглом. Вызывающе возбуждающем. В котором танцевала в Красной Мельнице. Пусть он увидит ее такую. Он любит ее любую. Молодую. Старую. Порочную. Святую. Опустившуюся на дно жизни. Если б она притащилась к нему в песи, парше, покрытая язвами и коростой проказы, жалко протягивая дрожащую бессильную руку, и лишь глаза, лишь ее синие глаза… о, и тогда он бы не оттолкнул ее. Он прижал бы ее к себе. Омыл бы. Плакал бы над язвами ее. Залечивал их. Благословлял.

Шофер, прибывший за ней, чтобы везти ее к Князю, терпеливо ждал в прихожей, задремывая в глубоком мягком кресле.

— Вы собрались?..

О да. Она собралась. А ей и собирать-то нечего. Она собралась в последний раз. Она удирает из этого Дома, как из всех Домов, где на время давали ей на Чужбине приют. Она показывает Чужбине дулю. Она всадит в Чужбину пулю. Она…

— Вы так… налегке?..

Я ничего не буду брать с собой, мальчик. Все свое ношу с собой. Знаешь древнюю мудрость Эроп? Где мое авто?.. Прощай, мое авто, все равно ты было не мое. И водить машину я так и не научилась. Где ты, рыжий мой шофер, ронский парень. На каких небесах.

Они выбежали из особняка. Вечер был ветреный, холодный. Крупные звезды сверкали в лабрадоре февральского неба между лохмотьев оголтело несущихся по ветру туч.

— Куда едем, мадмуазель?..

— Рю Делакруа.

Мальчик безмолвно крутанул руль. Авто плавно снялось с места.

Они неслись мимо фонтанов и аббатств; мимо секс-магазинов и уютных patisserie; мимо бульварных фонарей и шикарных ателье; мимо лотков букинистов на набережной холодной Зеленоглазой и ночлежек для бедняков; мимо правительственных резиденций и заштатных галерей, где холсты были выставлены в вечерних витринах, как колбасы или ветчина. Все съедят, только выставляй. Пари — жадная утроба. Прорва. Он всегда хочет жрать. И дающие ему, кладущие в его пасть не переведутся: не оскудеет рука Божья, кидающая людские дрова в топку Пари.