Ночной карнавал - Елена Крюкова

Она поднялась со стула. Надвинулась грудью на барона.

— Вот мои груди! И они не твои! Они ничьи! Они будут для того, с кем я обвенчаюсь! Венчание графа назначено на первый день Карнавала! Это через три дня! Я вам клянусь, сволочи… — она облизнула сухие губы. Пить, пить! Она выпила, натанцевалась, взмокла. Она так хотела пить! — Клянусь, что я тоже обвенчаюсь с моим любимым в эти три дня! В эти три дня и три ночи! Слышите!

— Она бредит, — успокоительно сказал барон, пытаясь обнять ее за плечи, умильно глядя на графа, — отведите ее в постель, попытайтесь…

Мадлен стряхнула с себя руки барона, как змеиную гадкую кожу.

— Бредишь ты! — внятно сказала она, глядя в глаза барону. — Бредишь, ибо затеял несбыточное! Никогда не будет Рус ни под чьей пятой! Никогда не станет ничьей рабой, как стала я! Да и я не стала! Это тебе только кажется, бедняга! А на самом деле…

Она была похожа на львицу: разметанная грива вздыбленных, сверкающих золотых волос, широко раздувшиеся ноздри, горящие беспредельным гневом, ненавистью, озорством, гордостью синие глаза.

— Я поеду к нему! Поеду! А если… не сделаю то позорное, что вы от меня хотите, с ним?!

Незнакомец поднялся из-за стола, опираясь на пальцы. Седые виски, вытянутое, сходное с дыней лицо, длинный нос-сопля, чуть загнутый книзу; лысоватый череп. Человек-яйцо. Смешной и страшный. Весь белый, как вошь. Как кус белого мыла. И, как мыло, скользкий.

— Тогда мы убьем не вас, Мадлен. Вы нам нужны меньше всего. Мы просто убьем его.

Вот кто понял всю силу ее любви.

Вот кто сыграл безошибочно. Ва-банк. И выиграл.

Она бросила играть в пьяную, рухнула на стул, уткнула лицо в ладони.

Трое напряженно ждали.

Когда она отняла от рук и подняла к свету трех огарков вмиг побледневшее лицо, они увидели перед собой женщину, заглянувшую по ту сторону добра и зла.

— Оставьте меня, — сказала она тихо и устало. — Я приму ванну и посплю. Присылайте за мной машину завтра вечером, барон. После Красной Мельницы я буду отсыпаться все утро и весь день. Мне не хватает сна. Идите. Ступайте. Я не хочу вас больше видеть.

Граф и Черкасофф, тихо ступая, без слов удалились. Незнакомец, похожий на яйцо, задержался в дверях, прожигающим взглядом поглядел на Мадлен.

— Вы сами из Рус? — спросил он без околичностей.

Мадлен не ответила.

Она подошла к окну и следила, как медленно падает на Пари снег, последний февральский снег, странный, небывалый снег в этом сумасшедшем году.

Куто прав. Все оледенеет. И она тоже. Превратится в ледышку, и ее заколотят ледяными досками. И положат спать в ледяную землю.

Так будет.

О, как же сильно, как безумно, как необоримо она любит жизнь.

Пьяный сон. Пьяный бред.

Ника наряжает ее в ярко-красный костюм с бубенчиками. Напяливает ей на голову красный, с наибольшим бубенцом, колпак. Святки! Это Святки, и по всей Столице бегают и кувыркаются ряженые и скоморохи!

Атлас из Царских сундуков холодит шею, плечи. Красивый костюм, Отец, да только как же я буду на морозе в нем плясать?!.. он ведь летний… задрогну…

— Ничего, — улыбается Царь, ласково блестя в меня небесными очами, — разогреешься… пот прошибет… станешь вертеться, крутиться, колесом ходить по снегу…

— Как это — колесом?..

Мне зябко, радужно, припрыжно. Хочу прыгать, лететь. Я — мяч от пинг-понга. Я волан, и меня подбрасывают ракетками Стася и Руся, играя в новомодную английскую игру badminton. Скорей. Отчего мы медлим! Мы все пропустим!.. Провороним праздник!..

— Быстрей, Отец!.. Побежим!..

— Глупенькая, праздник длится не час, не два… Святки — ты что, забыла?!.. — гремят две недели… И скоморохи будут изгаляться, и колядники колядовать… Все увидишь, услышишь!.. Радости повезут целый воз!.. и рассыплют перед тобою на снегу сокровища… Подбирай — не ленись… да живее крутись!.. Побежали!..

Царь крепко взял меня за руку. Оглянулся. Руся и Тата нетерпеливо топтались у двери в одеждах фей: фея Сирени и фея Карабос — дабрая и злая. Тата не хотела быть черной феей, да Руся ее упросила. Обнимала за шею, заливалась слезами. Ах, душечка!.. Ну что тебе стоит побыть немного злюкой!.. Ты же такая добрая!.. Согласилась.

Леша грозно, насупившись, стоял, выставив вперед ногу для устрашения, в наряде древнего викинга. Ну, вправду Рюриков потомок. Живой Синеус, Трувор. И усы с бородою приклеил. Леля ему смастерила из ваты на клею, из свиной щетины. А шлем!.. Как купол церковный, луковицей, верх острый, на лбу вычеканено: «СЪ НАМИ БОГЪ». Стася, младшенькая сестрица, восхищенно глядит на него. Ах, Стасенька, серые глазки-озера. Северная звездочка. Незабудка карельских ли, костромских лесов. А ты как у нас нарядилась? Да вот, видишь, Линушка, я белочка. У меня хвостик, мордочка и лапки. Я плакала, говорила Мамочке, что я не хочу быть белочкой, белочку жалко, она живая, она скачет по веточкам, ее нельзя сажать дома в колесо, это неволя, она умрет!.. но я очень хочу… поглядеть, как она будет в колесе крутиться… это ж очень весело, наверно… А Мамочка плакала вместе со мной, пообещала, что белочку купит… или Папа в лесу сам поймает… и вот я стала ею на время… белочкой…

— Идемте, дети! Бежимте! Веселье в разгаре!

Мы выкатились на улицу, как шары, срезанные с Рождественской елки, и нас сразу же охватил медвежьими лапами крутой морозец. Он борол нас, валил на снег; мы напрягали мышцы, страшно дышали в него паром из открытых ртов, как драконы, пугали его голыми, без варежек, руками, и он потихоньку разжимал объятья.

— Дети, дети!.. Я, в случае чего, для всех вас варежек припас!.. Рукавиц, шарфов!.. Муфт!.. Платков пуховых!.. Ежели вы замерзнете, то они вот — в плетеных санях, там, в кошевке!..

Сани везла наша любимая лошадь — Гнедышка. Мы обожали ее, подбегали к ней, целовали в морду, задавали ей овса. Гнедышка платила нам любовью — она катала нас на себе по отдельности и вдвоем, разрешала заплетать свой хвост в косичку, расчесывать золотистую гриву железным лошадиным гребнем, мыть и тереть себя щеткой-скребницей. Она стояла на краю широкой площади, впряженная в сани, и грустно глядела на нас синим сливовым глазом.

А площадь горела всеми цветами радуги! На сахарно-белом, в синь, снегу сверкали возы с каспийскими хамсами и урюком, вставали на дыбы молоденькие ахалтекинские и орловские лошадки, золотистые, вороные, красно-рыжие, плясали, высоко вскидывая колени под пышнотою юбок, девки в складчатых поневах, и глаз терялся в богатстве и сумашествии расцветок — тут были и ярославские молодухи в ярко-желтых шелковых, цыплячьих кофтах и алых шерстяных поясах, и мордовские девки в вышитых красным крестом рубахах, поверх которых мохнатились медвежьи и рысьи телогрейки, и костромские песельницы в ослепительных, синих с белым, сарафанах и круглых, как бочонки, киках и шамшурах, густо усаженных настоящими речными перлами и сердоликами, вытащенными ныряльщиками-пацанами из Волги и Неи; и красавицы-чувашки с Суры и Пьяны, в гремящих золотых и медных монистах, а одна плясала на снегу в черном наряде, да в монисте серебряном, в то время как ее товарки, окружив ее хороводом, горели на снегу турмалинами, так ослепительно розовы были их пошитые в виде мешков платья из отрезов, купленных на богатой ярмарке в Курмыше; и мурашкинские плясуньи, резво притопывающие ножками в сафьянных сапожках, одетые в кокетливые шубейки, сработанные из шкур убитых ими самими, отважными охотницами, лис и волков в лесах близ Сундовика; и казанские простоволосые татарочки с иссиня-черными кудрями, с висюльками вдоль щек — висели на лесках и били их по скулам в танце горошины алых рубинов и гранатов; и нижегородские хороводницы-водохлебицы, одинаково звучно голосящие и кондаки и ирмосы на хорах в храме, и плясовые и заплачные песни в миру; и, Боже, глаза мои разбегались, слепились, жмурились — на алмазно блестевшем сахаре снега катались с боку на бок, вставали на голову, показывали носы и рожки они! Скоморохи!