«Мир Приключений» 1977 (№22) - Николай Коротеев

— Ду, комм мит![7] — продолжал гитлеровец и наклонился к лежащему.

Двое подняли пленного и поволокли его к двери. Дядя Матвей сначала с трудом передвигал ноги. Потом вдруг выпрямился во весь свой высокий рост и посмотрел на Олю. Глаз его почти не было видно — все лицо в синяках. И все-таки она догадалась, что он узнал ее.

Девочка рванулась к нему. Но командир толкнул ее, и она снова упала на лавку. Тем временем гитлеровец вытащил из большой желтой кобуры пистолет, взял за локоть дядю Матвея и что-то приказал своим.

Оле стало ясно, что командир хочет расстрелять дядю Матвея собственноручно…

В окно девочка видела, как палач и жертва вышли из дома и пошли по дороге. Воспользовавшись тем, что на нее никто не обращал внимания, девочка выскользнула из столовой, пробежала в комнату и, бросившись на постель, уткнулась в подушку, чтобы заглушить рыдания.

Евдокия Павловна, ни о чем не спрашивая, гладила ее по вздрагивающим плечам, по голове. Оля бессвязно бормотала никому не понятное:

— Он простой пекарь, мама! Я им отомщу, топором убью их командира… Я его навсегда запомнила…

Весь день обитатели лесного дома просидели молча, без еды в своей маленькой комнате. Когда начало смеркаться, Оля услышала ненавистный голос командира. Он о чем-то спокойно рассказывал, а его подчиненные громко смеялись. «Смеется над смертью дяди Матвея!» — подумала Оля и, накинув телогрейку, пошла из комнаты.

— Куда ты? — встревожилась мать.

— Подою козу. Хоть молока выпьем, — отводя глаза в сторону, ответила дочь. Она помнила, что топор лежит в сарае.

Оля медленно прошла через столовую. Командир, как и утром, сидел на лавке, а солдаты угодливо подвигали ему хлеб, консервы, колбасу и кружку с водкой.

— Ешь, Вальтер, пей! Ты сегодня заслужил, Вальтер!

Она успела заметить, что Вальтер упорно отодвигал кружку с водкой, зато ел все подряд.

Уже на крыльце Олю обожгло морозом. Пока она ощупью искала куда-то запропастившийся топор, руки и колени совсем окоченели. Пальцы согрелись, когда Оля, спрятав топор под телогрейку, набрала охапку сена и, как в муфту, засунула в нее руки. Зато ноги словно одеревенели.

«В такой мороз и козу без тулупа не подоишь!» — подумала она.

Правда, к Катьке можно проскользнуть в тулупе: в пристройку — хлев есть другая дверь, из кухни, не через столовую.

Топор она спрятала в козью кормушку, под сено. Ночью она тихонько прокрадется сюда, возьмет его… Надо только дождаться ночи…

Наконец стемнело. Надев тулуп, Оля выбирала время, чтобы незамеченной проскользнуть мимо узкой перегородки, разделяющей столовую и кухню. Оля ждала, слегка приоткрыв дверь своей комнаты. Такой момент скоро представился. Вальтер встал из-за стола. Солдаты столпились вокруг него, и никто не смотрел в Олину сторону. Она шагнула через порог, но тут услышала такое, от чего едва не выронила подойник.

Немцы прощались с Вальтером. Оказывается, он больше не будет ночевать в этом доме.

Две двери хлопнули одновременно. В одну вышел Вальтер, на новый ночлег; в другую — Оля, доить козу.

— Ничего, Катька, — делилась девочка с нею своими думами. — Даже лучше: один, без солдат, попадется. Топорище я сниму, а с топором за ним буду ходить. Не заметят одну железяку…

Увлеченная мыслями о мести, Оля забыла об осторожности. Вернувшись в дом с подойником в руках и в тулупе, она столкнулась с Гансом. Тем самым, который успел поменять голубую шелковую косынку на шапку дяди Матвея, который ухватился за тулуп, только еще подходя к дому…

Оля проскользнула в комнату, едва успела затолкнуть в угол подойник и прикрыть его полотенцем, как Ганс переступил порог.

Девочка отступила. Немец остановился у двери. После ужина с водкой он был настроен миролюбиво. Откинув полу своей зеленой шинели, показал облезлый и рваный полушубок. Ткнув в него пальцем, выразительно кивнул на Олин тулуп. Вон что! Он хочет поменяться! Девочка содрогнулась. Ведь этот полушубок фашист тоже снял с русской старушки или старика, а может быть, даже убил за него кого-нибудь!

Оскалив в улыбке неровные, прокуренные зубы, Ганс подошел к Оле и стал дергать широкие рукава тулупа, пытаясь его стащить.

Шурочка испугалась, заплакала, кинулась к матери. Евдокия Павловна с ужасом поняла: старшая дочь не отдаст тулуп гитлеровцу без сопротивления.

— Отдай! — крикнула она. — Отдай сейчас же!

Оля даже не взглянула на мать. Прижавшись спиной к стене, она молча смотрела прямо в глаза солдату. Ганс тянул с нее тулуп и что-то сердито бормотал. Евдокия Павловна нашла силы сползти с постели, чтобы защитить дочь.

— Отдай! — повторила она. — Отдай, ты нас всех погубишь!..

За порогом раздался смех. Там столпились товарищи Ганса, с удовольствием наблюдая забавное зрелище. Ганс бросил рукава тулупа, вцепился в борта, силясь вытряхнуть из него девочку. Она впилась зубами в его руку. Взбешенный гитлеровец схватил Олю за воротник, оторвал ее от стены и свободной рукой потянулся к желтой кобуре.

Неимоверным усилием Евдокия Павловна перебросила свое беспомощное тело, упав между дочерью и фашистом.

Оля, увидев у своих ног мать, словно очнулась от забытья. Она оторвала от себя цепкие пальцы бандита, сорвала с плеч тулуп и швырнула его к двери. Из кармана вылетело что-то маленькое, смятое, темное… «Это ведь та самая подушечка, залитая кровью Виктора, что дала мне сестричка Нина», — мелькнула мысль. Девочка кинулась за подушечкой, схватила ее и спрятала за спину.

Никто из гитлеровцев, к счастью, не обратил на это внимания. Все были заняты «победителем» и увели его в столовую.

Оля захлопнула дверь. Евдокия Павловна бессильно лежала на полу. Шурочка плакала, забившись в угол.

— Воды, — хрипло попросила Евдокия Павловна.

Оля зачерпнула ковшом воды и непослушными руками поднесла к губам матери. Вода расплескалась, пролилась на лицо и платье женщины. Оля вдруг судорожно всхлипнула и уткнулась головой в плечо матери.

— Вспыльчивая ты, дочка, как отец, — говорила Евдокия Павловна и ласково гладила Олю по светлым волосам. — Так нельзя. Гансу ничего не стоило убить тебя. А ты из-за тулупа рисковала тремя жизнями. Будут еще и не такие моменты, а я не смогу удержать тебя, и мы все погибнем! Надо сдерживать себя, родная.

— Я больше не буду, мама, — твердо сказала Оля, уже не плача. — Прости меня, мамочка.

РУССКАЯ БАНЯ

Весь следующий день Лосевы опять просидели в комнате, забыв о голоде, изредка переговариваясь шепотом, стараясь не шуметь.