Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Ярость Цезарей

Бредет среди куртин мужчина, бледный видом,Одетый в черное, сигарный дым струя,В мечтах о Тюильри он счет ведет обидам,Порой из тусклых глаз бьют молний острия.

О, император сыт, — все двадцать лет разгулаСвободе, как свече, твердил: «Да будет тьма!»И задувал ее. Так нет же, вновь раздуло —Свобода светит вновь! Он раздражен весьма.

Он взят под стражу. — Что бормочет он угрюмо,Что за слова с немых вот-вот сорвутся уст?Узнать не суждено. Взор властелина пуст.

Очкастого, поди, он вспоминает кума…Он смотрит в синеву сигарного дымка,Как вечером в Сен-Клу глядел на облака.

Блестящая победа под Саарбрюкеном,

одержанная под возгласы «Да здравствует император!»

Бельгийская роскошно раскрашенная гравюра, продается в Шарлеруа, цена 35 сантимов

Голубовато-желт владыка в бранной славе,Лошадку оседлал и вот — сидит на ней;Мир видеть розовым он нынче в полном праве.Он кротче папочки, Юпитера грозней.

Служивые стоят и отдыхают сзади,При барабанчиках и пушечках найдяПокоя миг. Питу, в мундире, при параде,От счастья обалдел и смотрит на вождя.

Правее — Дюманэ, зажав приклад винтовки,Пострижен бобриком, при всей экипировке,Орет: «Да здравствует!» — вот это удальство!..

Блистая, кивер взмыл светилом черным… РядомЛубочный Ле-Соруб стоит к воякам задомИ любопытствует: «Случайно, не того?..»

Буфет

Дубовый, сумрачный и весь резьбой увитый,Похож на старика объемистый буфет;Он настежь растворен, и сумрак духовитыйСтруится из него вином далеких лет.

Он уместить сумел, всего себя натужив,Такое множество старинных лоскутков,И желтого белья, и бабушкиных кружев,И разукрашенных грифонами платков.

Здесь медальоны, здесь волос поблекших прядки,Портреты и цветы, чьи запахи так сладкиИ слиты с запахом засушенных плодов, —

Как много у тебя, буфет, лежит на сердце!Как хочешь ты, шурша тяжелой черной дверцей,Поведать повести промчавшихся годов!

Голова фавна

В листве, в шкатулке зелени живой,В листве, в цветущем золоте, в которомСпит поцелуй, — внезапно облик свойЯвляя над разорванным узором

Орнамента, глазастый фавн встает,Цветок пурпурный откусив со стебля,Вином окрасив белозубый рот,Хохочет, тишину ветвей колебля:

Мгновение — и дерзок, и упрям,Он белкой мчится прочь напропалую,И трудно, как на ветках снегирям,Опять уснуть лесному поцелую.

Военная песня парижан

Весна являет нам примерТого, как из зеленой чащи,Жужжа, Летят Пикар и Тьер,Столь ослепительно блестящи!

О Май, сулящий забытье!Ах, голые зады так ярки!Они в Медон, в Аньер, в БаньеНесут весенние подарки!

Под мощный пушечный мотивГостям маршировать в привычку;В озера крови напустив,Они стремят лихую гичку!

О, мы ликуем — и не зря!Лишь не выглядывай из лазов:Встает особая заря,Швыряясь кучами топазов!

Тьер и Пикар!.. О, чье пероИх воспоет в достойном раже!Пылает нефть: умри, Коро,Превзойдены твои пейзажи!

Могучий друг — Великий Трюк!И Фавр, устроившись меж лилий,Сопеньем тешит всех вокруг,Слезой рыдает крокодильей.

Но знайте: ярость великаОбъятой пламенем столицы!Пора солидного пинкаВам дать пониже поясницы!

А варвары из деревеньЖелают вам благополучья:Багровый шорох в скорый деньНачнет ломать над вами сучья!

Парижская оргия, или Столица заселяется вновь

Мерзавцы, вот она! Спешите веселиться!С перронов — на бульвар, где все пожгла жара.На западе легла священная столица,В охотку варваров ласкавшая вчера.

Добро пожаловать сюда, в оплот порядка!Вот площадь, вот бульвар — лазурный воздух чист,И выгорела вся звездистая взрывчатка,Которую вчера во тьму швырял бомбист!

Позавчерашний день опять восходит бодро,Руины спрятаны за доски кое-как;Вот — стадо рыжее для вас колышет бедра.Не церемоньтесь! Вам безумство — самый смак!

Так свора кобелей пустовку сучью лижет —К притонам рветесь вы, и мнится, все вокругОрет: воруй и жри! Тьма конвульсивно движетОбъятия свои. О, скопище пьянчуг,

Пей — до бесчувствия! Когда взойдет нагаяИ сумасшедшая рассветная заря,Вы будете ль сидеть, над рюмками рыгая,Бездумно в белизну слепящую смотря?

Во здравье Женщины, чей зад многоэтажен!Фонтан блевотины пусть брызжет до утра —Любуйтесь! Прыгают, визжа, из дыр и скважинШуты, венерики, лакеи, шулера!

Сердца изгажены, и рты ничуть не чище —Тем лучше! Гнусные распахивайте рты:Не зря же по столам наставлено винище —Да, победители слабы на животы.

Раздуйте же ноздрю на смрадные опивки;Канаты жирных шей отравой увлажня!Поднимет вас поэт за детские загривкиИ твердо повелит: «Безумствуй, сволочня,

Во чрево Женщины трусливо рыла спрятавИ не напрасно спазм провидя впереди,Когда вскричит она и вас, дегенератов,Удавит в ярости на собственной груди.

Паяца, короля, придурка, лизоблюдаСтолица изблюет: их тело и душаНе впору и не впрок сей Королеве блуда —С нее сойдете вы, сварливая парша!

Когда ж вы скорчитесь в грязи, давясь от страха,Скуля о всех деньгах, что взять назад нельзя,Над вами рыжая, грудастая девахаВосстанет, кулаком чудовищным грозя!»

Когда же было так, что в грозный танец братьев,Столица, ты звала, бросаясь на ножи,Когда же пала ты, не до конца утративВ зрачках те дни весны, что до сих пор свежи,

Столица скорбная, — почти что город мертвый, —Подъемлешь голову — ценой каких трудов!Открыты все врата, и в них уставлен взор твой,Благословимый тьмой твоих былых годов.

Но вновь магнитный ток ты чуешь, в каждом нерве,И, в жизнь ужасную вступая, видишь ты,Как извиваются синеющие червиИ тянутся к любви остылые персты.

Пускай! Венозный ток спастических извилинБеды не причинит дыханью твоему —Так злато горних звезд кровососущий филинВ глазах кариатид не погрузит во тьму.

Пусть потоптал тебя насильник — жребий страшен,Пусть знаем, что теперь нигде на свете нетТакого гноища среди зеленых пашен, —«О, как прекрасна ты!» — тебе речет поэт.

Поэзия к тебе сойдет средь ураганов,Движенье сил живых подымет вновь тебя —Избранница, восстань и смерть отринь, воспрянув,На горне смолкнувшем побудку вострубя!

Поэт поднимется и в памяти нашаритРыданья каторги и городского дна —Он женщин, как бичом, лучом любви ошпаритПод канонадой строф, — держись тогда, шпана!

Все стало на места: вернулась жизнь былая,Бордели прежние, и в них былой экстаз —И, меж кровавых стен горячечно пылая,В зловещей синеве шипит светильный газ.

Пьяный корабль

Я плыл вдоль скучных рек, забывши о штурвале:Хозяева мои попали в плен гурьбой —Раздев их и распяв, индейцы ликовали,Занявшись яростной, прицельною стрельбой.

Да что матросы, — мне без проку и без толкуФламандское зерно, английский коленкор.Едва на отмели закончили поколку,Я был теченьями отпущен на простор.

Бездумный, как дитя, — в ревущую морянуЯ прошлою зимой рванул — и был таков:Так полуострова дрейфуют к океануОт торжествующих земных кавардаков.

О, были неспроста шторма со мной любезны!Как пробка легкая, плясал я десять днейНад гекатомбою беснующейся бездны,Забыв о глупости береговых огней.

Как сорванный дичок ребенку в детстве, сладокВолны зеленый вал — скорлупке корабля, —С меня блевоту смой и синих вин осадок,Без якоря оставь меня и без руля!

И стал купаться я в светящемся настое,В поэзии волны, — я жрал, упрям и груб,Зеленую лазурь, где, как бревно сплавное,Задумчиво плывет скитающийся труп.

Где, синеву бурлить внезапно приневоля,В бреду и ритме дня сменяются цвета —Мощнее ваших арф, всесильней алкоголяБродилища любви рыжеет горькота.

Я ведал небеса в разрывах грозных пятен,Тайфун, и водоверть, и молнии разбег,Зарю, взметенную, как стаи с голубятен,И то, что никому не явлено вовек.

На солнца алый диск, грузнеющий, но пылкий,Текла лиловая, мистическая ржа,И вечные валы топорщили закрылки,Как мимы древние, от ужаса дрожа.

В снегах и зелени ночных видений сложныхЯ вымечтал глаза, лобзавшие волну,Круговращение субстанций невозможных,Поющих фосфоров то синь, то желтизну.

Я много дней следил — и море мне открыло,Как волн безумный хлев на скалы щерит пасть, —Мне не сказал никто, что Океаньи рылаК Марииным стопам должны покорно пасть.

Я, видите ли, мчал к незнаемым Флоридам,Где рысь, как человек, ярит среди цветовЗрачки, — где радуги летят, подобны видомНатянутым вожжам для водяных гуртов.

В болотных зарослях, меж тростниковых вершей,Я видел, как в тиши погоды штилевойВсей тушею гниет Левиафан умерший,А дали рушатся в чудовищный сувой.

И льды, и жемчуг волн; закат, подобный крови;Затоны мерзкие, где берега крутыИ где констрикторы, обглоданы клоповьейОрдой, летят с дерев, смердя до черноты.

Я последить бы дал детишкам за макрельюИ рыбкой золотой, поющей в глубине;Цветущая волна была мне колыбелью,А невозможный ветр сулил воскрылья мне.

С болтанкой бортовой сливались отголоскиМорей, от тропиков простертых к полюсам;Цветок, взойдя из волн, ко мне тянул присоски,И на колени я по-женски падал сам…

Почти что остров, я изгажен был поклажейБазара птичьего, делящего жратву, —И раком проползал среди подгнивших тяжейУтопленник во мне поспать, пока плыву.

И вот — я пьян водой, я, отданный просторам,Где даже птиц лишен зияющий эфир, —Каркас разбитый мой без пользы мониторам,И не возьмут меня ганзейцы на буксир.

Я, вздымленный в туман, в лиловые завесы,Пробивший небосвод краснокирпичный, чьиПарнасские для всех видны деликатесы —Сопля голубизны и солнца лишаи;

Доска безумная, — светясь, как, скат глубинный,Эскорт морских коньков влекущий за собой,Я мчал, — пока Июль тяжелою дубинойВоронки прошибал во сфере голубой.

За тридцать миль морских я слышал рев Мальстрима,И гонный Бегемот ничтожил тишину, —Я, ткальщик синевы, безбрежной, недвижимой,Скорблю, когда причал Европы вспомяну!

Меж звездных островов блуждал я, дикий странник.В безумии Небес тропу определив, —Не в этой ли ночи ты спишь, самоизгнанник,Средь златоперых птиц, Грядущих Сил прилив?

Но — я исплакался! Невыносимы зори,Мне солнце шлет тоску, луна сулит беду;Острейшая любовь нещадно множит горе.Ломайся, ветхий киль, — и я ко дну пойду.

Европу вижу я лишь лужей захолустной,Где отражаются под вечер облакаИ над которою стоит ребенок грустный,Пуская лодочку, кто хрупче мотылька.

Нет силы у меня, в морях вкусив азарта,Скитаться и купцам собой являть укор, —И больше не могу смотреть на спесь штандарта,И не хочу встречать понтона жуткий взор!

«Розовослезная звезда, что пала в уши…»