Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Заупокойная

(С. Дж. Родс, похоронен в Матоппосе, апреля 10 числа, 1902)

Когда хоронят короляТоскуя и скорбя, —Печалью полнится земля,Приемля прах в себя.Конечно, каждый должен пасть,У всех судьба одна:Но Власть обречена во ВластьИ жить обречена.

Он вдаль смотрел, поверх голов,Сквозь время, сквозь года,Там в муках из его же словРождались города;Лишь мыслью действуя благой —Сколь мал бы ни был срок, —Один народ в народ другойПреобразить он мог.

Он кинул свой прощальный взорНа цепь минувших лет,Через гранит, через простор,Что солнцем перегрет.Отвагою души горя,Герой рассеял тьму,Тропу на север проторяНароду своему.

Доколь его достало днейИ не сгустилась мгла —Империя слуги вернейНайти бы не смогла.Живой — Стране был отдан весь,Теперь — Господь, внемли! —Его душа да станет здесьДушой его земли!

Ганга Дин

Радость в джине да в чаюТыловому холую,Соблюдающему штатские порядки.Но едва дойдет до стычки,Что-то все хотят водичкиИ лизать готовы водоносу пятки.А индийская жараПропекает до нутра,Повоюй-ка тут, любезный господин!Я как раз повоевал,И — превыше всех похвалПолковой поилка был, наш Ганга Дин.Всюду крик: Дин! Дин! Дин!Колченогий дурень Ганга Дин!Ты скорей-скорей сюда!Где-ка там вода-вода!Нос крючком, зараза, Ганга Дин!

Он — везде и на виду,Глянь — тряпица на заду,А как спереди — так вовсе догола.Неизменно босикомОн таскался с бурдюкомИз дубленой кожи старого козла.Нашагаешься с лихвой —Хоть молчи, хоть волком вой,Да еще — в коросте пота голова;Наконец, глядишь, привал;Он ко всем не поспевал —Му дубасили его не разщ, не два.И снова: Дин! Дин! Дин!Поворачивайся, старый сукин сын!Все орут на бедолагу:Ну-ка, быстро лей во флягу,А иначе — врежу в рожу, Ганга Дин!

Он хромает день за днем,И всегда бурдюк при нем,Не присядет он, пока не сляжет зной;В стычках — Боже, помоги,Чтоб не вышибли мозги! —Ну, а он стоит почти что за спиной.Если мы пошли в штыки —Он за нами, напрямки,И всегда манером действует умселым.Если ранят — из-под пульВытащит тебя, как куль:Грязнорожий, был в душе он чисто-белым.Опять же: Дин! Дин! Дин!Так и слышишь, заряжая карабин,Да еще по многу раз!Подавай боеприпас,Подыхаем, где там чертов Ганга Дин!

Помню, как в ночном боюВ отступающем строюЯ лежать остался, раненый, один,Мне б хоть каплю, хоть глоток —Все ж пустились наутек,Но никак не старина, не Ганга Дин.Вот он, спорый, как всегда;Вот — зеленая водаС головастиками, — слаще лучших винОказалась для меня!Между тем из-под огняОттащил меня все тот же Ганга Дин!А рядом: Дин! Дин! Дин!Что ж орешь ты, подыхающий кретин?Ясно, пуля в селезенке,Но взывает голос тонкий:Ради Бога, Ради Бога, Ганга Дин!

Он меня к носилкам нес,Грянул выстрел — водоносУмер с подлинным достоинством мужчин,Лишь сказал тихонько мне:«Я надеюсь, ты вполнеБыл водой доволен» — славный Ганга Дин.Ведь и я к чертям пойду:Знаю, встретимся в аду,Где без разницы — кто раб, кто господин;Но поилка наш горазд:Он и там хлеьбнуть мне даст,Грешных душ слуга надежный, Ганга Дин!Да уж — Дин! Дин! Дин!Посиневший от натуги Ганга Дин,Пред тобой винюсь во многом,И готов поклсться Богом:Ты честней меня и лучше, Ганга Дин!

Шиллинг в день

Я старый О'Келли, мне зорю пропелиИ Дублин и Дели — с фортов и с фронтов, —Гонконг, Равалпинди,На Ганге, на Инде,И вот я готов: у последних… портов.Чума и проказа, тюрьма и зараза,Порой от приказа — мозги набекрень,Но стар я и болен,И вот я уволен,Мой кошт хлебосолен: по шиллингу в день.

Хор: Да, за шиллинг в деньРасстараться не лень!Как его выслужить — шиллинг-то в день?

Рехнешься на месте — скажу честь по чести, —Как вспомню о вести: на флангах — шиит,Он с фронта, он с тыла!И сердце застыло;Без разницы было, что буду убит.Ну что ж, вероятно, жене неприятно,Чтобы мне, господа,Не стоять в холодаВозле биржи труда, — не возьмете ль в курьеры?

Общий хор: Зачислить в курьеры:О, счастье без меры, —Вот старший сержант — он зачислен в курьеры!На него взгляни,Все помяни,До воинской пенсии вплоть —ГОСПОДЬ, КОРОЛЕВУ ХРАНИ!

Шива и кузнечик

Шива, сеятель злаков, гонитель небесных туч,В наидревнейшие годы грозен был и могуч,Он назначил каждому участь, работу и пищу деля,Не позабыл никого, от нищего до короля.

Все он создал — Шива-Охранитель,Бог великий! Бог великий! Все он сотворил:Колючки для верблюдов и сено для коров,Материнское сердце — лишь для тебя; спи сынок мой,и будь здоров.

Пшеницу дал он богатым и просо дал беднякам,Ходящим за подаяньем — отбросы и рваный хлам,Пусть бык достанется тигру, стервятнику — падаль глотать,Бездомным волкам назначил с голоду кости глодать.Никто не вознесся слишком, никто не остался наг.Стояла Парвати рядом, следя за раздачей благ.Подурачить решила Шиву — то-то смеху будет, гляди! —И маленького кузнечика спрятала на груди.

Закончен раздел; богиня спросила, скрывая смех:«Властелин миллионов ртов, накормил ли ты вправду всех?»Шива, смеясь, ответил: «Раздача благ — позади.Сыт даже тот, которого спрятала ты на груди».

Богиня достала кузнечика — был слишком ясен намек.Увидела: Меньший из Меньших грызет зеленый листок.Пара Парвати перед Шивой, не подъемля в молитве глаз:В самом деле бог напитал все живое в единый час.

Все он создал — Шива-охранитель,Бог великий! Бог великий! Все он сотворил:Колючки для верблюдов и сено для коров,Материнское сердце — лишь для тебя; спи сынок мой,и будь здоров.

Напутствие

КОЛЬ УДАЛОСЬ МНЕ ВАМ ПОМОЧЬИ ПОЗАБАВИТЬ ВАС —ТО ПУСТЬ ТЕПЕРЬ КОСНЕТСЯ НОЧЬМОИХ УСТАЛЫХ ГЛАЗ.

НО ЕСЛИ Б СНОВА В ТИШИНЕПРЕД ВАМИ Я ВОЗНИК —ТО ВОПРОШАЙТЕ ОБО МНЕЛИШЬ У МОИХ ЖЕ КНИГ/

Из поэтов Ирландии

Уильям Батлер Иейтс

(1865–1939)

Размышления во время гражданской войны

В богатом доме, средь куртин в цвету,Вблизи холмов, вблизи тенистой рощи,Жизнь бьет ключом, отринув суету,Лиясь, как дождь, пока достанет мощи,Расплескиваясь, рвется в высоту,Чредует формы посложней, попроще,Меняясь в них, дабы ценой любойНе стать машиною, не стать рабой.

Мечты! Но и Гомеру бы, похоже,Не петь, коль скоро бы не знать емуМерцанья черных янтарей, — и все жеПривычно думать нашему умуО раковинах на прибрежном ложе,С отливом не вернувшихся во тьмуГлубин, что и они когда-то былиНаследственною мерой изобилий.

Жестокий человек и деловойНазначил зодчим, столь же деловитым,Исполнить в камне план заветный свой:На диво всем потомкам-сибаритамВоздвигнуть символ чести родовой.Но от мышей спастись ли даже плитам?Десятилетья минут — и, глядишь,Наследник мраморов — всего лишь мышь.

Но что, коль этот парк, где крик павлиновНочной порой звучит среди террас,И где Юнона, склепный свод покинув,Богам лужаек зрима каждый час,Где посреди древесных исполиновДается нам отдохновенье глаз —Что, если все, что здесь доступно въяве,Замена нашей гордости и славе?

Что, если герб, взирающий с дверей,Гнездо традиций, древних и упрямых,Блуждание вдоль зал и галерей,Портреты предков в золоченых рамах,Достоинство семейных алтарей.Покоящихся в вечных фимиамах —Что, если цели нет у них иной:Заменой быть для гордости больной?

Седая древность башни и моста,Старинный дом в кругу оград просторном,Кремнистая земля;Символика цветущего кустаМеж вязами и одичалым терном;Ветр зашумит, суляЧасы дождя и хлада,И промелькнет на мигВзволнованный кулик,Заслыша топот и мычанье стада.

Ступени, свод, камин, бумажный лист,Исписанный, холодный подоконник.Да, в комнате такойВиденье облекал панегирист,Певец «Иль Пенсерозо» и платоник,Туманною строкой,И было въяве зримо,Как, робко трепеща,Полночная свещаВ окне мерцала всем, бредущим мимо.

Здесь кров для двух людей. Один сумелСобрать вооруженных два десятка,И жить средь этих стен, —Хоть и казался он меж ратных дел,Сомнений, треволнений, беспорядкаЗабывчив и забвен;И я — второй, как вящий,Живой пример уму:Потомству моемуЭмблемою печали предстоящий.

Две тумбы, и на них доска.Перо, листки, и сталь клинкаБлестит — подарок Сато,Врученный мне когда-то,На все вокруг, как некий рок,Как неизменности урок,До Чосера откован,Взирает из шелков он.Так пять веков в родной странеПодобно молодой лунеОн пролежал, ни разуНе обновляя фазу.Но сердце знает: таковаНепреходящесть мастерства.Ученым любы споры —Кто мастер, год который,Когда сей славный образецВ дар сыну передал отец.Искусная работа,Рисунок, терракота,Непреходящий символ в ней,Но красота души — важней:Душа, как одеяньем,Объемлется деяньем.Счастливей всех — преемник тот,Кто ведает, что не войдетВ возвышенное царствоЖрец низкого фиглярства,Но кто возвысит дух и речь,Кто может в сердце песнь беречь,Внемля павлиньи стоныВ обители Юноны.

От предков разум получив живучий,Не вспоминать, возможно, должен яНи дочь, ни сына, и — на всякий случай —Забыть, что у меня была семья;Но в кои веки аромат летучийДаруется теченьем бытия;Цветы на ветках вянут, облетая,И вновь кругом шумит листва простая.

Но если все же угасает род,И все бесцветней вялые потомки,И каждого иль бремя дел гнетет,Иль брака неудачного постромки?Быть может, рухнут лестницы и свод.И лишь сова, избравшая обломкиЖильем, затянет по ночным часамПечальный плач печальным небесам.

Порода сов, как ни одна другая,Для нас — напоминанье; потому,Любовь и дружбу целью полагая,Я все, что мог, восстановил в дому.Здесь, девушку свою оберегаяИ дружбу близких, бытие приму.И знаю: пусть в паденье, пусть в расцвете,Нам памятником станут камни эти.

Боец заходит в дверь.(Телосложением — Фальстаф),Любезно шутит о войне —Мол, можно помереть вполне,На солнышке под пули встав.

То — несколько других солдат:Их форма издали видна,Перед воротами стоят.Я сетую на дождь, на град,Сломавший грушу у окна.

Считаю горлиц над ручьем —Шары пернатой черноты —Во гневе затворен своем,От мира огражден жильем,От стужи гибнущей мечты.

Роятся пчелы между кладок.В щели — голодный писк птенца.Стена давно пришла в упадок.Творите, пчелы, свой порядок:Вселитесь в прежний дом скворца.

Сковала робость нас; кому-тоСмерть ежечасно шлет гонца;По всей земле, что ни минута,Пожар и гибель, тьма и смута:Вселитесь в прежний дом скворца.

Шагает смерть по баррикадам,Боям и стычкам нет конца,И многим доблестным отрядамЛежать в крови с оружьем рядом.Вселитесь в прежний дом скворца.

Живя мечтами год от года,Грубеют души и сердца.Вражда важней для обихода,Чем жар любви — о, жрицы меда,Вселитесь в прежний дом скворца.

По камню лестницы всхожу к вершине башни;Снегоподобной мглой затянут небосвод,Но залиты луной река, леса и пашни,Все призрачно вокруг, и мнится, что грядетС востока ярый меч. Вот ветерок в просторыВзовьется, заклубив туманы — и тогдаВнезапно явится пред умственные взорыЧудовищных картин знакомая чреда.

Под иступленный клич: «Возмездие за ЖакаМолэ!» — одет в металл и кружевную рвань,Гоним и голоден, выносится из мракаОтряд под лязг мечей и площадную брань —Ни с чем спешат в ничто, уже почти растаяв,Бросаясь в пустоту: и я вперяю взорВ тупое шествие бездумных негодяев,Орущих, что магистр отправлен на костер.

О ноги стройные, о глаз аквамарины!Грядет процессия блистательнейших дев:Умело оседлав единорожьи спиныИ вавилонские пророчества презрев;Их разум — лишь бассейн, где страсть, не умирая,Уходит в глубину, сверх меры тяжела;Лишь тишина живет, когда полны до краяСердца — томлением, и прелестью — тела.

Аквамарины глаз, туман, единороги,Блеск призрачных одежд, молчание сердец,Ожесточенный зрак; довольно, прочь с дороги!Толпа не может ждать! Дорогу, наконец,Бесстыжим ястребам! Ни скорбных разговоровО прошлом канувшем, о зле грядущих лет:Лишь скрежеты когтей, лишь самохвальство взоров,Лишь завихренья крыл, затмивших лунный свет.

Я затворяю дверь, и вижу с болью жгучей,Что ни единожды не проявил своюЕдинственность, хотя бывал и час, и случай, —Но нет, пускай навек замолкну, затаюСвидетельства свои — благоспокойствуй, совесть!К чему томления? Ведь в отвлеченный мигЧудовищных картин магическую повестьВо мне приветствуют и отрок, и старик.

Плавание в Византий