Как закалялась жесть - Александр Щёголев

Девочка продолжала внимательно смотреть на остро заточенный карандаш в своей руке.

Мало иметь специальные препараты, их еще доставить надо. Куда доставить? В тело врага. Причем, мгновенно, ведь второй попытки никто не даст. Потому и шприц держать — только особым образом, иначе вылетит из руки. Надо представить, что держишь не шприц, а китайскую палочку… Ох, как вовремя Елена увидела тренировку господина Лю! Как вовремя она поняла, чему ей надо срочно научиться!

— Вот возьму и напомню, что сегодня у нас с вами «английский вечер»! — пригрозил обиженный гувернер.

— Еще не вечер, — машинально откликнулась она.

Дева битв… Почему бы нет?

— Знаете, что такое «первач»? — спросил Борис Борисович, с хитрецой оглядев общество.

— Самогон, полагаю, — ответила Эвглена Теодоровна, отхлебывая из чашки.

— Первач — значит, свежезаваренный чай. А вот вопрос посложнее: когда первач весь выпьют и спитую заварку снова заливают кипятком, как этот, с позволенья сказать, напиток называется?

— Вторяк, — буркнула Елена. — Я тоже иногда хожу в общагу.

— Неправильно, милая барышня. Вторяк — это когда спитую заварку используют по третьему разу. А второй раз называется «первач свежёванный».

Гувернер взял печенье и разломил его пополам. По форме оно было похоже на букву «S». Именно такую форму имеет Гранд-канал, если посмотреть на Венецию сверху.

— Остроумно, — сказала Эвглена Теодоровна, не скрывая зевка.

Борис Борисович заткнулся…

Пили чай с бергамотом. Из мейсенского сервиза. Специфический цветочный аромат витал над столом. Печенье было высыпано из пакета в вазу: настоящее венецианское печенье, которое готовят только в Венеции, на островах. Причем продают там же, на островах, даже в материковой части города его не купишь. Доставили эту диковинку самолетом — знакомые матери. По вкусу оно напоминало курабье, только было тверже.

— Так ты не передумала? — спросила Эвглена Теодоровна у дочери.

— Пойду, — твердо ответила Елена. — Когда ты меня еще из дому выпустишь, пусть даже на оперу.

— Завтра в школу выпущу. Силком вытолкаю, если сопротивляться станешь, — мать мило улыбнулась: пошутила. — Но я хочу тебя на всякий случай предупредить, дорогая моя. Наши с тобой вчерашние разговоры не закончены.

— Сегодняшние тоже, — парировала Елена.

Эвглена Теодоровна повернулась к гувернеру.

— И вам я хочу напомнить, уважаемый. Все ограничения, наложенные мной на эту особу, остаются в силе.

Музыкант Данила пел, вернее, голосил во всю глотку, — наверное, чтобы заглушить страх:

…Проклятый мир, жестокий мрак,он жизнь опутал, как паук,он враг всего, он лютый враг —реальный мир, источник мук…

Инъекцию сомбревина делала Эвглена. Повар-китаец крепко держал руку пациента. Прежде чем уйти в отключку, студент Гнесинки успел-таки дошептать куплет из своей странной песни:

…Ты знаешь сам, ты испытали мерзость слез, и сладость драк.Семнадцать лет тебя пыталреальный мир, жестокий мрак…

После чего был благополучно увезен в операционную; там закипела работа.

А палата — вновь полупуста.

Алик Егоров тихо произносит:

— Та сволочь тоже была музыкантом.

Голос его столь слаб, что я вынужден сползти с кровати и приблизиться.

— Какая сволочь?

— Мужик, который мне свой компакт-диск подарил. «Растаманом» себя называл, козел…

— Ты что, бредишь?

Долгая пауза. Стою рядом. Он продолжает, собравшись с силами (речь дается ему непросто):

— Меня недавно из ментовской школы поперли за аморалку… не ту девку хотел трахнуть, которую можно. Средняя школа милиции, знаешь? Город Стрельна, под Питером… а девка — малолетка оказалась. Мамаша у нее — шишка в областном ОВИРе. Брат — песни пишет. Известный дядька, я его потом по ящику видел. Он меня пригласил к себе домой, поговорили по душам. Он сказал, что я нормальный мужик, и что сеструху давно пора кому-нибудь отодрать. Ну а материнский гнев, говорит, это стихия, ты уж пойми нас. Короче, лично он против меня ничего не имел… растаман хренов… и в знак дружбы подарил мне компакт со своими песнями. С дарственной надписью. А я взял да растрепал всем про этот компакт. Говорю, приссал композитор, прощения у меня просил, даже, вот, подарок со страху сделал. До него все это, конечно, дошло… Слышу потом по радио его новую песню. Он там, значит, наяривает нашу с ним историю, в подробностях, как оно все было, а в конце… в последнем куплете… мол, не знал глупый гость, что когда подаренный диск откажется петь, настанет его, гостя, время приссать. Глупый гость — это я, понимаешь?!

Молчу, не перебиваю и не вмешиваюсь. Пусть парень выговорится, всё полегче станет.

— Не понимаешь ты… В четверг, когда я в Москву собирался, стопку дисков случайно развалил. Коробки посыпались на хрен. У пары-другой крышки отлетели, а один диск вообще выскочил… тот самый. Трещина на нем появилась, з-зараза. Я проверил — диск не читается… не играет, значит. Отказывается петь… Что это было? Предупреждение?

Он ждет.

— Да уж, надо было тебе дома сидеть, — говорю. — Компакты просто так не трескаются.

— Дурак, вот дурак… — Алик стонет. — Зачем в Москву поперся? А певун этот хренов… накаркал беду… воронья морда…

— Давай о чем-нибудь другом, — предлагаю я ему. — О футболе. Давай о «Зените».

— А что «Зенит», — шепчет он. — Москва как всегда не отдаст нам первое место. «Мясо» вытянут, а нам — под зад. Поставят карманных свистунов на последние матчи, каких-нибудь Веселовского, Каюмова, Петтая… и опять Петтая… Может, и хорошо, что я это не увижу, — он закрывает глаза и лежит так с минуту.

«Мясо »…

Я не болельщик, но даже я знаю, что добрые питерцы так называют московский «Спартак», — из-за того, что когда-то, еще до войны, он с гордостью носил название «Мясокомбинат». И все-таки от этого обычного, казалось бы, слова меня дрожь пробирает.

— Слушай, друг, — говорит Егоров. — Вот эта штуковина, которая тут жужжит, чего она делает?

— Это аппарат «искусственная почка». Отсасывает у тебя кровь небольшими порциями, очищает и возвращает обратно.

— Я так и думал. Значит, у меня нету почек?

Не отвечаю. Если парень все понимает, зачем ему мое «да»? Он вдруг успокаивается.

— У меня нету почек, — произносит он равнодушно. — Их, наверное, уже вшили в какого-нибудь туза. Нету рук. Нету ног. Ту малолетку я не трахнул, на «Зенит» больше никогда не схожу… Настало время приссать.

— Вот уж — точно.

— От нас ничего не останется?

— Разве что зубы и пирсинг.

— Попались мы, как мухи в паутину… Ты, наверное, многих повидал, таких, как я. Ты тут, смотрю, настоящая Царь-муха. Может, подскажешь чего? Или, пока они там студента режут… поможешь ?

Алик силится поймать меня в поле своего зрения. Наверное, хочет посмотреть мне в глаза.

– Помочь — не могу. Я не убийца, мой мальчик.

— А другие, до меня… без рук, без почек… как они? Что делали?

— Другие? Кто-то плакал сутками, кто-то сходил с ума, кто-то входил в ступор и замолкал. Некоторые держались. Но никто — по крайней мере при мне, — никто не попробовал раскачаться в кровати и выдернуть катетер или иглу из вены.

— А это что, получится?

— При определенном упорстве. Раскачиваться можно с боку на бок и вверх-вниз, на кроватных пружинах. Имей в виду, фанат, в этом деле важно, чтобы никого кроме нас на всем втором этаже не было. Ни в операционной, ни в подсобке, нигде. Иначе тебя живо обратно подключат.

— Я буду первым, — загорается он. — Я сбегу от них… спрыгну… соскочу…

…Слова! Всего лишь слова.

То ли пороху не хватило Алику Егорову, то ли нужной степени отчаяния; во всяком случае, ни одной попытки соскочить не было. Ни одной. До утра он кое-как дотянул.

31.

Бела донна! О, вы статны,

Как слеза чиста, краси-ивы!..

И белье ваше опрятно,

И повадкой не спеси-и-ивы…

В Большом давали «Казанову». Новые хозяева театра решили идти в ногу со временем. Оперу ставил модный режиссер, либретто писал скандальный куплетист. Лирический тенор (мировая величина!) в жилетке на голое тело и кружевных панталонах «клеил» на глазах сотен зрителей подержанную оперную диву, изображавшую юную красотку.

Огромный зрительный зал, ритмично опоясанный барьерами лож, внимал.

…Ах, невинность! Счастья птица!

В жизни раз всего дана-а-а…

Зазевалась чуть девица,

глядь — уж женщина она-а-а-а…

Елена с Борисом сидели в главной литерной ложе. Это практически на сцене, слева. Напротив, на другом конце сцены, помещалась правительственная ложа, — мать вполне могла заказать туда билеты, но решила не жлобствовать.