«Я, может быть, очень был бы рад умереть» - Руй Кардозу Мартинш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У меня достаточно всего, чтобы никогда не забыть, но здесь есть всё, что будет мне всегда напоминать этот день.
Невысокий мужчина, одетый по-деревенски, заходит через главную дверь в приёмный покой. Я не могу понять, что излучают его глаза, то ли это яркий свет, который он поймал снаружи, то ли это взгляд того, кто видит мир по-своему, то ли это просто эйфория. Многие люди здесь страдают от летней сенной лихорадки, схожей с весенней аллергией на пыльцу. Горячий южный ветер приносит с полей пыльцу пшеницы, собираемой механизированными комбайнами; эта пыль забивается в бронхи, у некоторых высушивает глаза, а других, наоборот, заставляет плакать. Мужчина подходит к окошку регистратуры и задаёт вопрос. Ничего необычного не случилось, но все смотрят на него, значит, что-то с ним не так. Медсестра просит его подождать и уходит внутрь, хлопнув дверью. Появляется врач, он медленно раздвигает распахивающиеся в стороны двери служебного помещения, как робкий шериф, входящий в салун, на шее поблёскивает стетоскоп.
Он подходит к мужчине и спрашивает, господин ли он такой-то…
– Да, это я, и я до сих пор не понимаю. Скажите мне, доктор…
Мужчина слушает. Из того, что мне слышно, они говорят о быстрой и технической форме, о лопастях, цилиндрах, движении молотилки, о том, сколько лошадиных сил у мотора, о том, как с определённым движением он захватывает объект с земли, а затем разблокирует его. И как долго всё это длится. Врач, наконец, уходит и мужчина начинает медленно ходить, как будто меряет коридор своими шагами, чтобы построить разделяющую перегородку, стену, отделяющую его от мира. Его голос мягкий и однообразный, его ритм математический и пунктуальный.
– А как я теперь скажу его матери?
Мужчина продолжает ходить. Его голос не меняется, звучит так, как будто он читает текст на репетиции. Жесты откровенно грубые, преувеличенные. Он не знает, как держать свою шляпу, иногда он трогает лоб руками. Он напоминает актёра второго плана в постановке третьесортного провинциального театра на субботнем утреннике. Он обращается к зрителям.
Держа себя за руку, я понимаю, что я должен буду объяснить людям, что я не резал себе вены, как какая-нибудь глупая девчонка, эй! да как Сюзанна. Просто лопнула банка тушёнки; да это просто смешно.
Смех, да и только.
К брюкам мужчины прилипла сухая солома, время сбора урожая. Равнины идут из города вниз, на юг, лёгкий ветерок тревожит море пшеницы.
Трагедии могут играть любители, но вот другие должны с ними мириться.
– Подлая хреновина, вы видели? Я купил её полтора месяца назад, а сегодня эта хреновина убивает моего сына, вот так. И полтора месяца не прошло, как я её купил, новую уборочную машину, а сегодня мой дорогой сын, 21 год, умирает, подло ей задавленный? Он остановился, а машина продолжала двигаться и схватила его со спины, шельма своего не упустит. Как я теперь расскажу его матери? Ай, подлая хреновина, зачем я её только купил?
Теперь он напоминает сверчка за деревянной решёткой, он не замолкает всю ночь, всё зовёт, зовёт, кто может его услышать.
Карлоту повезло, он потерял только ногу.
Отец, который не плачет, ты видел такое?
В свинарнике позади Скалы Шику стряхнул брезент с ящика, который оказался намного длиннее, чем когда им его накрывали, почти вдвое длиннее самого ящика. Он поднял деревянный засов.
– Та-джжж!
В ящике было полно автоматов. Точнее, немецких автоматических винтовок HK G3. Это армейское оружие, G3! – воскликнул я. Армейское, нет, эти – прямо с войны, – поправил Шику, – стары как мир. Он достал одну и начал разбирать её, смотри, сказал он, я разбираю её с закрытыми глазами, вот как настоящие местные мужики делали это в старые добрые времена, мужики с большой буквы, продолжал он, G3 – наша подруга, мы должны собирать и разбирать её меньше, чем за минуту, и должны ухаживать за ней лучше, чем за женщиной, днём и ночью.
Не похоже, что это его слова, да так и было на самом деле.
– Отец спрятал их тут много лет назад. Чтобы отстреливаться от коммуняк с их аграрной реформой, если бы они вдруг заявились, чтобы оттяпать кусок земли.
– Твой отец дал их тебе?
– Он даже представить себе не может, что я о них знаю. Посмотри на них, их 18 и почти все заржавели. Я почистил вот эту. Моя подружка. Не трогай её, убью.
Он снова собрал оружие, поцеловал ствол, выпил глоток граппы, в небе сверкнула молния. Шику начал считать секунды, чтобы понять, как далёко идёт гроза. Недалеко. Четыре, пять секунд, примерно километр. Мощный раскат грома заставил Апофигея скулить, как дикий кот, свинья захрюкала, они спелись хором. Внезапно хлынул дождь.
– Чёрт! Тихо всем, – цыкнул Шику.
Шику начал меня пугать. У него на шее были струпья, похожие на чешую рептилии, линяющую летом, а зубы имели оттенок тех бледных сдобных пирожков, смазанных перед выпечкой яичным желтком.
Неугомонный, вечно ты всё придумываешь.
Внизу ящика, в деревянном отсеке лежал мешок, который выглядел набитым шарами. Он взял один и подбросил его, я не поверил своим глазам.
– Твою мать!
– Только не смей уронить, – сказал он, хватая гранату.
– Ты псих.
– Это оборонительная. Забавно, оборонительные гранаты гораздо опаснее, чем наступательные. Наступательные гранаты своей цилиндрической формой обычно создают только вакуум, который разрывает барабанные перепонки «пр» – противника, – обездвиживая на время нашей атаки на его позиции; тогда как оборонительная граната в форме шишки детонирует большим количеством тротила и выбрасывает осколки, которые поражают «пр», атакующего наши позиции, в радиусе 300 метров. Так что, в отличие от футбола, для гранат лучшая атака – это защита.
Из него лился шквал подобных пьяных парадоксов, так что я понял – это было копирование пьяной чуши отца. Иногда ему приходилось повышать голос, чтобы перекричать дождь и гром, и он начал говорить другие вещи. Чтобы чувствовать себе в большей безопасности, я забрал у него гранату, она была тёплой и влажной от его ладоней, и я не могу внятно объяснить свои действия, вполне решительные и необъяснимые, но я, в итоге, сунул её себе в карман. Кольцо было ржавым и на ладони остался красноватый след.
Всё это время Шику рассказывал истории о своём отце со смесью восхищения и ненависти. Отец рассказывал, как однажды солдаты вошли в деревню, там никого не
