Маленькие истории, возвращающие нас в детство - Павел Петрович Мухортов

– Ну что, еще живой?

Последовал удар в живот, Володька согнулся со стоном. Еще раз напряг все силы, выпрямился, принял устойчивое положение и почувствовал, как усилиями воли все, что есть в нем, ручьем, ощутимо стекает в кулак. Удар Яковлева был неожидан. "Мамонт" так и не встал больше ни разу, сколько длилась последующая карусель. Володька ничего не понимал, ничего не видел, только чувствовал глухие удары своих рук и ног обо что-то живое и такие же удары ощущал на своем теле. И вдруг все оборвалось, все поплыло: и зверские перекареженные лица, и двое медленно отходящих, как будто затекающих кровью, потных парней, и теряющие зверство глаза, и испуг, приходящий взамен злобы. Колючая боль вместе с дрожью пробежала по коже, рука Володьки потянулась к животу, наткнулась на что-то влажное, теплое и липкое, поднес руку к глазам – кровь, и снова все поплыло, рассыпалось, закривлялось безобразно, закружились деревья, взметнулась стеной земля. Он лежал, в изумрудной густой траве, окрапленной кровью, утопало его лицо.

… Размежив слипающиеся как будто усталые веки, он … обвел угадывающим взглядом комнату, в которую попал, мутно увидел белые и пустые стены палаты, спинки больничных коек, блестящие никелем, пугающие белизной простыни, бинты на теле, искрящуюся под косыми лучами врывающегося в распахнутое окно гранатового солнца банку, и пластмассовую трубку капельницы, отходящую от нее, затем – колыхающиеся лица, шевеление губ, леек слезинок в родных глазах. "Мама? Как ты здесь? А почему я тут, лежу? – спрашивал он и морщил лоб, пытаясь вспомнить последний тот день. Яковлеву казалось, что это не он, в данный момент в тиши белизны под капельницей перебинтованный распластался на чужой, не домашней постели другой человек, но, попробовав шевельнуться, застонал, задышал глубоко – крепкий запах спирта, валерианки и еще чего-то ударил в нос, и знобящее чувство тоски, затерянности в сумрачном микромире палаты охватило его, а за окном, качаясь, шумели тополя. Мысль о том, что вынужденное пребывание на койке без связи с внешним миром, без Общения с друзьями затянется, и что из-за ножевой раны возникнут Осложнения, угнетала.

Однако, к счастью, вопреки всем предположениям молодой здоровый организм Володьки выстоял, шрам зажил, и дело пошло на поправку.

Однажды его посетил следователь, спрашивал дотошно, разбирался (так получилось, что свидетелей, кроме самого Яковлева, не оказалось, какой-либо зацепки, разумеется, тоже), но Володька неизменно уклонялся от вопросов: либо отмалчивался, либо просил оставить его "конфликт", и как ни пытались что-либо выяснить у него – все было безрезультатно.

Иногда ночью, лежа с открытыми глазами, Яковлев ..... спрашивал себя, почему решился не помогать следствию, почему не назвал тех, с кем дрался тогда в саду и почему замкнул цепь расследования на себе, напряженно думал, искал ответы, отвергал, но в конце концов понял, что удержало его, что не позволило раскрыть истину. Если бы на допросах всплыло имя Оксаны или в ее адрес прозвучал хотя бы самый тонкий намек, то ею, несомненно, заинтересовались бы, а допустить такое Володька не мог. И еще он думал, что Оксана, не ведая об их ссоре, пожалуй, никогда не простит его связи с Лехой – виновником позора, и тогда становилось невыносимо тягости скучно, уныло, и, испытывая эти болезненные приступы тоски, Володька мечтал лишь об одном – скорее извиниться перед девушкой выслушав какие угодно уколы.

Как-то светлым, безветренным вечером, когда терпко пахло асфальтом, и земля, нагретая за знойный день, истончала тепло, в а дату, шаркая, зашла старушка-нянечка.

– Володик, малец, а к тебе пришли, внизу вон. Можешь тепленько одеться и посидеть в саду.

– Спасиб, баб Люсь, – живо откликнулся Володька. Накинув халат, немного скрюченный, потому что рана еще не позволяла свободно разогнуться, Яковлев осторожно, боясь сделать лишнее неловкое движение, спускался вниз, размышляя между тем, кто бы мог быть, И когда открыл дверь, отделявшую серые палаты и коридор с пыльным, пропитанным запахом лекарств воздухом от больничного цветущего сада, залитого нежно-розовым закатным светом, и ищуще-торопливо стал оглядываться по сторонам – словно толкнуло в грудь – у яблоньки слева увидел ее, добродушно улыбающуюся, с густыми ресницами, с понимающе опущенными глазами и с букетом цветов, то не почувствовав боли под воздействием немыслимой силы распрямился, замигал, не в состоянии четко вымолвить ни слова от радости.

– Ты? Оксана? Как? Почему ты здесь?

Как заиграл в ее глазах влажный блеск.

– Извини, я смешала тебя в одной куче с теми. Я не знала.

– Не будем вспоминать, – и Володьке стало так хорошо, счастливо, умильно, радостно, что захотелось петь, смеяться, кружиться.

– Ты снишься мне несколько недель подряд, а утром, когда открываю глаза, а тебя нет, готов разорвать эти бинты. Одному мне известно, как я тебя ждал, но думал – больше не увижу.

– И я думала о тебе, Вовик.

Чугунная решетчатая калитка была открыта; по дорожке, выложенной квадратными плитами, они прошли за витую массивную ограду в обширный сад, щедро усыпанный белыми лепестками соцветий, навстречу пахнуло нектаром, корой, травами, сладкой свежестью, и сад поглотил их шелестом листьев, пением птиц, стрекотом в траве кузнечиков. Они долго бродили меж деревьев, любуясь красотой заката, и, перебивая друг друга, торопились сказать то, что не успели сказать тогда, а ему казалось, что минула неделя с той минуты, когда он всего час назад, опершись грудью на подоконник, с волнением смотрел сюда и думал о том, что ссора когда-нибудь изгладится из памяти Оксаны, и она вернется к нему, чтобы не уйти никогда.

Прошел год – последний год в школе. После того майского известия о прекращении следствия даже те, кто точил на Володьку зуб, зауважали его и под этим непререкаемым авторитетом он проучился оставшееся время, впрочем, нисколько не зазнаваясь. Оксана серьезно взялась за его воспитание; концертам, театрам, операм не было конца. И еще одна перемена произошла в характере Яковлева – теперь он не позволял никому сеять зло. Но странное дело – и мало кто этому поверит, – чем подробнее узнавал он о судьбе Лехи, тем больше был недоволен собой, и порой, невыносимая, режущая боль пронзала его, и эта боль была его собственной виной перед бывшим другом. Хотя Володька (он почему-то верил, что Леха все-таки, несмотря ни на что, образумится) не сомневался, что Куницына оправдают. Правда, иногда от разных людей становилось известно, что у Лехи уже было два суда, что на первом ему вынесли приговор условно, а на втором всплыли новые факты и ведется дорасследование, но толком никто ничего не знал и, лишь повстречавшись с одним