Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери

Сложно сказать, где именно проходит пикник, может, в Палермо, но по выражению лица Лилианы — все еще в Тукумане. Ей здесь шестнадцать, максимум — семнадцать. Группа девушек и молодых людей, сидящих на траве, около ручья.

— А это, когда мы начали встречаться, — сказал Моралес, пододвигая ко мне следующую стопку. Там было всего несколько фотографий. И Моралес добавил, словно извиняясь: — Их немного. Мы встречались всего лишь год.

Это меня порадовало, ведь оставалось еще много снимков, а мне хотелось все же закончить побыстрее, и я боялся показаться бестактным. Я всегда чувствовал одно и то же, когда рассматривал фотографии: искреннее любопытство, истинный интерес к этим жизням, представленным в молчаливой вечности на глянцевом картоне, и вместе с этим — глубокую меланхолию, ощущение потери, неизлечимую ностальгию. Потерянный рай за каждым из этих маленьких моментов, словно выскочивших из прошлого, как глупые зайцы, не имеющие возможности выбраться из луча фар. Меланхолия уже начинала давить на меня, но пока еще оставалась большая часть коллекции. Я протянул руку к другой стопке, словно желая отступить от либретто, подготовленного для меня Моралесом, и он не лишил меня этой свободы, за что я был ему благодарен.

— Это — когда Лилиана получила диплом учительницы, — прокомментировал Моралес без малейшего намека на горечь, которая, как я боялся, могла охватить его в любой момент, — после этого она отработала всего лишь год перед тем, как переехать сюда.

Это были недавние фотографии. Прически женщин, лацканы мужских костюмов, узлы галстуков — все это говорило о «совсем недавно»; все это уже не казалось мне столь ностальгирующим. Видно было, что в семье этой девушки любили справлять события. Всегда накрыт стол, на стене какое-нибудь украшение, соответствующее случаю, множество стульев, чтобы разместить такое количество друзей, родственников и соседей, которые повторялись на каждом праздновании.

Не знаю, почему я задержался там, где задержался. Может, потому, что мне всегда нравилось смотреть на второстепенные вещи, которые находились на заднем плане. Я перестал перебирать стопку и остановился на той фотографии, которая была у меня в руках. Довольная Лилиана, окруженная девушками и молодыми людьми, наряженная в светлое платье, простое и легкое, видимо летнее, держала в руках свой диплом. Я поднял взгляд на Моралеса:

— Можете еще раз дать мне фотографии с пятнадцатилетия? — Я постарался, чтобы моя просьба звучала как можно более обыденно.

Моралес исполнил мою просьбу, но посмотрел на меня несколько странно. Когда он передал мне их, я быстро нашел то, что меня интересовало: одна из танцевальных фотографий, на которой Лилиана позировала с толстым сеньором, лысым и улыбающимся, видимо дядей, и еще одна — с пареньком, почти незаметным, взгляд которого был устремлен вниз. Я оставил эти фотографии поверх стопки, подвинул ближе остальные, с дипломом.

— А сейчас найдите мне, пожалуйста, те, с пикника, который в парке, где много деревьев, которые вы мне уже показывали. Вы поняли, о чем я?

Моралес выполнил и эту просьбу, но ничего не сказал. Однако я понял, что он почувствовал мою смущенную уверенность и не хотел отвлекать меня своими просьбами разъяснить эти неожиданные просьбы. Когда нужные фотографии оказались у меня в руках, я быстро отобрал из них две. Это были общие планы, включавшие всю группу.

— В чем дело? — После некоторого молчания он все же отважился спросить меня, но в его голосе явственно слышалось сомнение.

Я выбрал четыре фотографии и сейчас просматривал остальные стопки, не обращая внимания на те, где не было бы одного человека. Отобрал еще две. Теперь у меня в руках было шесть фотографий. Остальные сто шестьдесят восемь я резко отодвинул. Наверное, нужно было объяснить Моралесу или сделать хоть какой-то жест, который дал бы ему понять, что я услышал его вопрос. Но моя идея была столь неожиданной и одновременно рискованной, что в глубине души я боялся; чтобы ответить, я задал вопрос:

— Вы знаете этого парня? — Я говорил и одновременно расчищал место на столе, рискуя скинуть все остальные фотографии на пол. Я, торопясь, в беспорядке, разложил перед ним шесть отобранных.

Моралес рассмотрел их, послушно, но растерянно. Никогда раньше до этого пятничного вечера он не обращал внимания на эти лица, но сейчас был вынужден рассматривать их целую вечность, и даже если бы он теперь закрыл глаза, то все равно продолжал бы видеть их. Потом он в конце концов просто ответил:

— Нет.

Я развернул фотографии к себе, стараясь не заляпать их пальцами. На фотографиях с пикника паренек в светлой рубашке, брюках и кедах, почти с самого края группы с левой стороны, подставлял фотоаппарату свой профиль, наверное слишком бледный, нос крючком, темные вьющиеся волосы. Тот же самый парень, сидящий почти в тени, рядом со столом, заполненным тарелками с остатками еды и полупустыми бутылками, вскинул взгляд на пару, танцующую вальс, а точнее, на Лилиану, красавицу с длинными прямыми волосами и немного ярким макияжем, которая вместе с полным сеньором заполняла первый план. На другой фотографии с того же вечера этот паренек просматривался лучше, было ясно видно, как он протягивает к ней руки, словно желая и одновременно боясь прикоснуться, как он смотрит куда-то вниз, не на ее лицо, а в пол, точнее, в ее соблазнительное декольте.

На пятой фотографии, без сомнения, гостиная ее дома. В центре — диплом учительницы, и Лилиана, держащая его, уже чуть старше, гордая, с широкой улыбкой. Группа друзей (соседей?) вокруг нее, ближе всего — мужчина и женщина, очевидно гордые родители. Паренек на этой фотографии был с правой стороны: опять темные вьющиеся волосы, тот же нос, та же зажатость, взгляд, устремленный не в камеру, а на девушку, улыбка которой освещает фотографию.

И последняя, лучшая (предельно простая и отчаянно правдивая, молчаливая и одновременно кричащая о бушующих в душе страстях): паренек почти повернулся спиной к фотографу (опять те же люди и выпускница, но уже без диплома) и неотрывно смотрит на противоположную стену. Там, почти на уровне его носа, рамка с фотографией, без сомнения, ее, Лилианы Эммы Колотто, повешенная как будто бы специально для него — почти в экстазе поглощенного созерцанием. И он даже не обращает внимания на то, что в этот момент снимают другое фото, со всеми друзьями, родственниками и соседями, смотрящими в объектив. Все, кроме него, выходят на передний план, а он предпочитает потеряться в этом молчаливом созерцании, отгородившийся своей одержимостью от взглядов остальных. Конечно же он не может знать, что другой человек, за полторы тысячи километров от него и на расстоянии в несколько лет, смотрит на него, в то время как он смотрит на нее. И что этот другой человек, каковым являюсь я, только что чудом заметил его. Допустим, всегда хорошо смотреть правде в глаза, с чувством фатальной обреченности искать во всем истину, тем более что принято считать, будто так ненавистная многим неуверенность плохо уживается с этой самой правдой, а потом, расцепив, распутав хитро сплетенные факты, можно неожиданно осознать, что правда — это еще и удача.

В течение какого-то времени я думал, что Моралес был абсолютно далек от той мысленной революции, которая только что меня захватила. Но когда я внимательнее присмотрелся к нему, то увидел, что он роется в своем портфеле, словно прилежный ученик. Он вытащил твердый картонный фотоальбом с золотыми орнаментами. Открыл его. Там не было фотографий: картонные страницы, разделенные калькой, были пусты. Позднее я заметил, что каждая страница была слегка ободрана, стало понятно, что Моралес вырвал оттуда фотографии, которые выложил в стопки и показал мне. Но что же он делал сейчас? Он был столь внимателен к деталям, что вряд ли искал еще одну фотографию, нечаянно пропущенную и оставшуюся на своем месте в альбоме. Он переворачивал лист за листом уверенными жестами человека, который не хочет ошибиться. Альбом был толстым. Почти в конце он остановился на одной из страниц. Там разделительная калька была заполнена какими-то записями, сделанными простым карандашом. В нижнем углу был список слов, похожий на список имен и фамилий.

Моралес вскинул взгляд к фотографиям, которые я только что показал ему. Выбрал одну, с пикника. Поднял кальку и положил на фотографию. Когда силуэты, нарисованные на кальке, совпали с фигурами на фотографии, я понял, в чем дело. Они точно повторяли друг друга, и на каждом силуэте на кальке был свой номер. Моралес ткнул пальцем в едва различимый силуэт вечного созерцателя Лилианы.

— Девятнадцать, — прошептал он.

Мы оба направили взгляды на список.

— Пикник на даче Роситы Каламаро, 21 сентября 1962 года, — прочел заголовок Моралес, а потом правым указательным направился вниз по списку до искомой строчки. — Номер девятнадцать: Исидоро Гомес.