Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери

В следующий раз они встретились еще через несколько лет, в 1992 году. Прошло достаточно времени после второго развода Чапарро, и он уже успел убедить себя в том, что лучший способ закончить свои дни — это осмотрительное одиночество. Очевидно, он не создан для брака. Ему уже было за пятьдесят. Видимо, это тот самый возраст, когда нужно научиться обходиться без женщин. Он уже был готов к тому, чтобы не нуждаться в них. Но он не был готов к тому, что в начале того года Ирене была назначена на место судьи Альберти, который вышел на пенсию.

Встретившись заново, в том же самом кабинете, в котором они находятся сейчас, они улыбнулись друг другу, словно два ветерана одной войны, на которой все остальные были лишь неопытными рекрутами. «Мы уже знакомы», — улыбнувшись, сказала тогда Ирене, и Чапарро почувствовал, что двадцать восемь лет, отделяющие его от тех чувств, которые перевернули его душу, сейчас превратились в прах, не оставив никаких следов. Эта женщина не имела права так улыбаться! Она же все еще де Аркури, инженер все еще женат на ней, и это было того рода препятствие, которое Чапарро не смел и пытаться преодолеть. По крайней мере, уже не в этом возрасте. Поэтому он поприветствовал ее пожатием руки и столь противным «Как поживаете, доктор?», установив тем самым благоразумную дистанцию между ними. Она приняла эти границы, и на следующие два года между ними установилась преисполненные вежливости, но прохладные отношения, несмотря на то что они виделись по восемь-девять часов пять раз в неделю.

Однажды утром Ирене без всяких преамбул перешла на «ты». С присущей ей непосредственностью, в один из понедельников она просто сказала: «Привет, как дела, Бенжамин? Мне нужна помощь с оформлением освобождения этих Сапата. Ты поможешь?» Конечно, Чапарро помог. Так и продолжалось в течение последующих лет, пока однажды он не сообщил, что выходит на пенсию. Удивила ли ее эта новость? Упрямый оптимист, живший в Чапарро, хотел увидеть изменения в выражении ее лица — намеки на сдержанную грусть и плохо скрываемое удивление. Но предполагалось, что в Суде это всем предстоит рано или поздно. Так беспокоил ли ее его уход?

В любом случае, Чапарро обрубил на корню все эти измышления. Он спросил себя (этого он не смог избежать): стоило ли открыть правду этой женщине, которую он так любил? И сам себе ответил: нет, ни в коем случае. Рассказать о своей любви — не означало ли это поведать о том, что он любит ее уже почти тридцать лет? Не означало ли это, что он всю жизнь любил ее на расстоянии? Нет! — он может ответить с полной уверенностью. На самом деле в море жизни их отношения были каплей! Однако в самом затаенном уголке своей души Чапарро знал, что никогда не переставал любить ее и что смесь случая, здравого смысла и трусости всегда держала ее на расстоянии. Он властвовал над своим молчанием. Если бы заговорил, то утонул бы в болоте ее сострадания. Он твердо решил уберечь ее и себя от фраз типа «бедный Бенжамин, я и не знала…». От одной такой мысли у Чапарро мутнело в глазах от гнева и стыда. Его любовь умрет с ним, но никогда не запачкается ее шалостью.

— Бенжамин… что там с этим делом?

Чапарро подпрыгнул на месте. Ирене смотрит на него с вопрошающей улыбкой, а он спрашивает сам себя: сколько времени он провел вот так, в забытьи, с придурковатым выражением лица? Наверное, все же не очень много. Он так привык думать обо всей этой истории, о своей любви и боли, что уже научился думать об этом быстро.

— Ах да, да… Дело…

— Сейчас я им позвоню.

Перед тем как открыть записную книжку и набрать номер Архива, Ирене задерживает на нем взгляд. И только тогда, когда она все же опускает свой взгляд в ежедневник, сердце Чапарро, которое подскочило к горлу, в конце концов возвращается на место. Ирене набирает номер, как всегда, по-дружески здоровается, спрашивает директора Архива. Ее глаза широко раскрыты, и она улыбается той рассеянной улыбкой, которая возникает всегда, когда говоришь по телефону и улыбаешься собеседнику, которого не видишь. Вот так, в профиль, вполоборота к окну, Чапарро может позволить себе вдоволь налюбоваться ею. Однако он сдерживается. По опыту знает, если будет так на нее смотреть, его охватит отчаяние, что он не может сжать ее в объятиях и долго и нежно целовать. Заканчивается все тем, что он предпочитает смотреть в другую сторону.

— Ну все, Бенжамин, — говорит она, вешая трубку, — нет проблем. В Архиве тебя знает каждая плитка на полу.

— Это знак уважения или это насмешка над моей старостью, доктор?

Она становится серьезной. Однако в глазах остается легкая улыбка.

— Полагаю, что, пока тебе здесь ничего опять не понадобится, ты и носа не сунешь в наши края?

«Ты мне нужна так, что я бы не вышел из этого кабинета до самой смерти». Вот этот ответ должен был дать ей Чапарро, если бы у него хватило смелости.

— Как-нибудь на днях опять зайду, — отвечает он вслух, потому что этой смелости у него и правда нет.

Она не отвечает. Встает с кресла, приближает к нему лицо, звучно чмокает в левую щеку. Он чувствует упругость ее губ, интимное и мимолетное прикосновение волос, теплоту ее тела и этот проклятый, только ей свойственный аромат, который проникает прямо в его мозг, в память, в желание и бессонницу трех последующих ночей.

Архив

Центральный Архив всегда вызывает у него одно и то же ощущение. Поначалу гнетущее чувство, будто находишься в склепе. Но позже, уже внутри этого немого и темного застенка, шагая по этим прямым и узким коридорам между гигантских полок, заваленных связками документов, Чапарро обретает редкое чувство защищенности, словно он оказался в надежном приюте.

Перед ним на несколько шагов вперед идет один из работников Архива, служащий ему гидом. Чапарро вдруг подумал о том, как легко мы замечаем течение времени по старению тех, кто нас окружает. Он знает этого человека вот уже… сколько? Лет тридцать? Совершенно точно, он был уже в запенсионном возрасте. Слегка приволакивает левую ногу. При каждом шаге подошвы его мокасин оставляют за собой легкое эхо, словно по плиткам пола прошлись наждачной бумагой. Почему он все еще работает? Чапарро предположил, что после стольких лет приглядывания за этой молчаливой могилой, в которой все звуки умирают между переполненными полками, внешний мир стал для него оглушительно громким, мутным и омерзительным, похожим на статистическую таблицу. Подумав о том, что этот человек не находится в заточении, что на самом деле для него это убежище, Чапарро успокоился.

Пройдя еще немного (однако Чапарро этого хватило, чтобы полностью заблудиться в сумеречном лабиринте), старик остановился напротив одной из полок, точно такой же, как и тысячи других, которые они оставили позади, и впервые поднял взгляд. До этого он шел, не отвлекаясь ни на секунду и не смотря по сторонам, время от времени поворачиваясь то налево, то направо с осмотрительной решительностью крысы, привыкшей к мгле. Старик протягивает руки к полке, находящейся, кажется, слишком высоко для него. Слегка кряхтит от необходимости вытягивать свои изношенные конечности. Цепляет пакет с папками, обозначенный пятизначной цифрой, хватает его и продолжает свое движение. Чапарро следует за ним до конца коридора, затем они поворачивают налево. Если все остальные проходы хотя бы слабо освещены, то этот почти утонул во мраке. Из боязни налететь на одну из полок, потерявшись в этом черном лабиринте, Чапарро останавливается и дает глазам возможность привыкнуть к темноте. Шаги архивариуса удаляются, становясь совсем неслышными, будто утонули в туманном море. Через несколько секунд, когда Чапарро уже почти охватила тревога от ощущения полного одиночества, он услышал отдаленный щелчок: старик только что включил лампу, стоявшую на пустом столе. Стул «из читального угла», множество раз растерзанный и починенный заново. Чапарро быстро идет в этого угол, довольный возможностью вырваться наконец из бездонного провала коридоров.

Старик открывает пакет с папками двумя уверенными движениями знатока своего дела. Оставляет моток ниток в стороне, чтобы завязать пакет заново, когда посетитель закончит. Выбирает из стопки нужное дело — три плотно прижатые друг к другу белые папки, аккуратно раскладывает их на деревянном столе и пододвигает стул:

— Вот, я вас оставлю. — Голос его шуршащий, даже какой-то «острый»; это голос человека, решительно углубляющегося в старость. — Когда закончите, оставьте как есть. Я приду и уберу. — Он направляется в сторону темного коридора, затем останавливается и оборачивается, словно вспомнил что-то: — Чтобы выйти отсюда, продвигайтесь по диагонали, на каждом перекрестке поворачивайте один раз направо, потом один раз налево, и так до конца. — Он сопроводил свое объяснение медленным жестом. — Если услышите шум, не беспокойтесь, эти чертовы крысы, они всюду. Уже не знаем, что делать: яд, ловушки… все испробовали. Каждый день вытаскиваю кучу мертвых. Но их каждый день только прибавляется. Но вас они не тронут. Они не любят света.