Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери

— А если его поймают? Что ему будет? — Моралес произносил это, не отрывая взгляда от дождя, который превратился в слабую изморось.

Я не смог избежать того, чтобы формулировки из кодекса не всплыли у меня в голове, все, что касается пожизненного заключения, плюс одиночное заключение на неопределенное время для тех, кто «совершил убийство в целях подготовки, облегчения, завершения или сокрытия иного преступления». Я уже решил, что этого человека не способна ранить никакая правда, просто потому, что в его душе не осталось ни одного неизраненного места, за которое можно было бы его задеть.

— Квалифицированное убийство. Статья 80, параграф 7 Уголовного кодекса. По нему дают пожизненное.

— Пожизненное заключение… — Моралес повторил, словно пытался исследовать это понятие, проникнуть в его суть. Я заметил, что он не сказал «пожизненное наказание», как говорит большинство из тех, кто не знаком с правом и использует лексику из кино. Этот парень продолжал удивлять меня.

— Вас это разочаровывает? — Я отважился задать вопрос.

Я побоялся, что этот вопрос прозвучит слишком нагло. В конце концов, мы были практически незнакомы. Моралес опять посмотрел на меня с неожиданной растерянностью, которая показалась мне искренней.

— Нет, — ответил он наконец. — Это мне кажется справедливым.

Я замолчал. Наверное, моим долгом было объяснить ему: даже если убийца будет приговорен к заключению на неопределенное время, согласно статье 52 Уголовного кодекса, если убийца осужден первично, то через двадцать или двадцать пять лет он может быть освобожден условно. Но мне показалось, что от этого ему станет еще больнее. Я в упор смотрел на Моралеса, а он — на тротуар, и лицо его постепенно становилось все более хмурым. Я тоже посмотрел в окно. Дождь закончился, и солнце так заливало светом мокрые улицы, словно ему впервые разрешили сделать это.

— Ненавижу, когда так происходит, — вдруг сказал Моралес так, словно я должен был быть в курсе того, что значит «так происходит». — Всегда не выносил, когда после грозы выходит солнце. Мое представление о дождливом дне — раз пошел дождь, то пусть идет до самой ночи. А солнце пусть появляется на следующее утро, прошло ненастье — и пришло солнце, но вот так?.. Чтобы солнце вторгалось вот так, когда его никто не звал… В дождливые дни солнце — это непростительное вторжение. — Моралес остановился на секунду и позволил отсутствующей улыбке проскользнуть по губам. — Не беспокойтесь. А то подумаете, что из-за трагедии я окончательно свихнулся. Не стоит.

Я не знал, что ответить, но Моралес и не ждал ответа.

— Обожаю дождливые дни. С детства. Мне всегда казалось идиотизмом, когда люди говорят о дожде: «плохая погода». Почему плохая погода? Вы сами сказали что-то подобное, когда мы вышли из Суда. Правда? Но подозреваю, что вы сказали это только ради того, чтобы хоть что-то сказать, потому что неудобно себя чувствовали и не знали, как прервать молчание. В любом случае, не важно.

Я продолжал молчать.

— Серьезно. Это же нормально. Наверное, это я ненормальный. Но чувствую, что у дождя незаслуженно плохая слава. Солнце… не знаю. Когда солнце, все кажется слишком простым. Как в фильмах этого парня, как его зовут? Палито Ортега. Эта нарочитая простота всегда меня бесила. Солнце, полагаю, слишком разрекламировано. И поэтому меня раздражает это пренебрежение по отношению к дождливым дням. Как будто это проклятое солнце не может вынести того, чтобы мы, те, кто не чтит его, как язычник, могли бы спокойно и полностью насладиться хорошим дождливым днем.

К этому моменту слушание и созерцание Моралеса поглотило меня целиком. Это была самая длинная речь, которую мне до сих пор доводилось слышать от него.

— Идеальный день для меня таков. — Моралес позволил себе небольшой жест руками, как будто указывал места актерам в фильме, в котором был режиссером. — Утро с тяжелыми облаками, много грома и хорошенький дождь на целый день. Я не говорю «ливень», потому что солнечные, придурки начинают хныкать вдвойне, когда город промокает. Нет, хватит просто ровненького дождика до самой ночи. До глубокой ночи, вот так. Чтобы засыпать под шум капель. И если можно добавить еще чуть-чуть грома, то так даже будет лучше.

Он помолчал минуту, словно пытаясь вспомнить одну из таких ночей.

— Но это… — он скривил рот в отвращении, — это надувательство.

Я надолго задержал взгляд на лице Моралеса, который продолжал смотреть на улицу с выражением отчаяния. Я полагал, что на работе у меня выработался иммунитет к эмоциям. Но этот парень, сидевший откинувшись на спинку стула и потерянно смотревший на улицу, только что смог облечь в слова то, что я и сам чувствовал с детства. Наверное, в этот момент я осознал, что многое, даже слишком многое в Моралесе напоминало мне меня самого или «того меня», которым я когда-то был. Я был вымотан тем, что каждое утро, едва проснувшись, напяливал на себя силу и уверенность, словно костюм — или, еще хуже, словно маскарадный костюм. Видимо, поэтому я решил, что помогу ему всем, что в моих силах.

11

Хотя я знал, что рано или поздно настанет момент подшивать дело в архив, я старался оттягивать это самым старым и бесполезным способом, который только знал: прогоняя воспоминания о нем всякий раз, когда они ко мне приходили. И поэтому, из-за бессмысленности моего упорства и неизбежности обстоятельств, момент настал со всей своей беспощадной пунктуальностью, разрушавшей в этой игре все мои ошибочные ходы из отрицания и перенесения сроков.

Как-то в конце августа я сидел в своем углу в Секретариате, оформляя одно освобождение из-под ареста. Ко мне подошел секретарь Перес с делом в руках. Когда он швырнул его на мой стол, оно плюхнулось с шелестящим грохотом.

— Оставляю тебе убийство в Палермо на закрытие.

На нашем жаргоне «оставлять убийство» означало просить меня вынести заключение, «в Палермо» — название по месту происшествия, потому что у нас не было ни одного задержанного, чтобы дать делу его фамилию, и «на закрытие» — именно поэтому Перес просил меня о завершении: три месяца процедур без каких-либо положительных результатов, никаких следов и версий для следствия. Отмолотили — и в мешок. Прощай, дело. Тысячи раз проходили у меня подобные случаи, наиболее легкие из них я отдавал своим подчиненным. Но здесь я сопротивлялся, потому что для меня это было не убийство в Палермо, а дело о смерти жены Рикардо Агустина Моралеса, и я сам себе пообещал ему помочь во что бы то ни стало. И правда состояла в том, что до этого момента я мало что смог сделать.

Я отложил дело, над которым работал, и пододвинул к себе папку с синими каракулями: «Лилиана Эмма Колотто, простое убийство». Открыл, перевернул листы. Все то же, что и ожидал увидеть. Начальный акт из полиции с рапортом офицера, прибывшего первым на место убийства по вызову обеспокоенной соседки. Описание того, как было обнаружено тело. Результаты лабораторий. Запись об оповещении сотрудника Следственного Суда, то есть меня. Меня, едва проснувшегося и ответившего на звонок в кабинете судьи, с этим козлом Романо, скачущим от радости вокруг меня. Рапорт Баеса среди показаний свидетелей. Фотографии сцены преступления. Я пробежал их бегло, хотя успел заметить мысок своего ботинка рядом с рукой жертвы на одном из боковых планов, который снимается с правой стороны от трупа. Быстро перешел к листам, содержащим заключение о вскрытии (ко всем этим описаниям я, честно говоря, испытываю отвращение), однако одно из заключений заставило меня остановиться.

Изнасилование… смерть вследствие удушья… и третье заключение? Как-то я упустил из вида заключения из лаборатории, которые пришли несколько недель назад. Хотя казалось, что дальше уже некуда, однако все обстоятельства этой истории все еще могли усилить боль, даже после смерти. Я с дрожью продолжил читать заключение, хотя пока еще не появились никакие новые сведения. В продолжение шла эта дикая комедия Романо и Сикоры с рабочими: два листочка, исписанные «чистосердечными признаниями», которые этот баран Сикора выбил из бедолаг. Потом копия моего заявления в Палату о нелегальных действиях и результаты медицинского обследования обоих заключенных.

Я вспомнил о Романо, это происходило каждый раз, когда я смотрел на его пустой стол. Его убрали сразу после моего заявления. Поначалу я опасался, что его сотрудники затаили на меня злобу, хотя, в конце концов, мы были сотрудниками одного и того же отдела. И мои отношения с ними остались такими же сердечными, что однажды я сам себя спросил: может, положа руку на сердце, они мне благодарны за то, что я избавил их от этого кретина? Я продолжил, оставалось всего несколько листов. Перевод дела из полиции в Суд, показания свидетелей, взятые в нашем Секретариате, где все они ограничились подтверждением уже сказанного. И последний лист, какой-то дополнительный медицинский отчет (что-то об исследованиях внутренностей, ничего нового для общей картины, в любом случае я его боязливо отложил к остальным).