Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Семеновна Галина

Даже на лето их не звала. Сам женился, сам и живи. А вот Нинку любила – и зятя любила. А любила ее мама потому, что Нинка из всех нас самая красивая была. Певунья. Поет, бывало, а мама сидит, голову рукой подопрет, слушает… на Нинку смотрит. Любила ее очень. Ванька, говорит, что ломоть отрезанный, а тут свое, кровное, дочка – она завсегда маме ближе. Ну, Нинка маму тоже любила. Письма ей писала, посылки, открытки на все праздники. И тут, значит, письмо приходит на Пасху, Нинке, что, мол, слегла я. Мне не написала – ей написала. Приезжай, пишет, доченька, совсем я плоха, ноги не ходют, скрась мои последние денечки, потому как ты у меня единый свет в окошке… Нинка, золотко, сразу отпуск за свой счет, лекарств импортных накупила – от ног, от головы… поехала. Ну, позвонила мне, из Сычавки уже, с почты, мол, маме плохо, но ты не беспокойся так уж сразу – я пока тут при ней посижу, а хуже станет, так я тебе телеграммой отобью. А у меня квартал закрывается – не продохнуть, так что я говорю, ты держи меня, Ниночка, в курсе, я если что, так сразу… та пока вроде и не надо говорит. Ну, значит, я пока там дебет с кредитом свожу, Нинка мне из Сычавки позванивает раз в неделю… как там и что… мамочке вроде чуть получше стало, помогли лекарства импортные. Ходит помаленьку и уже даже на огород заглядывает, уже за лопату хватается – не удержишь ведь! Нинка ей: мамочка золотая, не волнуйтесь, я сама – вы, мамочка, лежите, болейте на здоровье. Весна в том году ранняя была, жара, аж черви из земли полезли. Так и лезут – земля шевелится!

Ну, прихожу я как-то домой, соседка мне и говорит – мол, был тебе звонок, из Сычавки. Я говорю – Нинка, что ль? Опять мамочке хуже? Та нет, говорит, вроде сама она, Прасковья, и звонила… Ну, раз мама, то я – что? Значит, на ногах уже, раз до почты дошла. Звонила, значит, чтоб младшенькая не волновалась. Хотя меня она не очень баловала, мама, суровая была, чтоб приласкать, так никогда… а ведь вырастила, выучила, образование дала. Легко ли одной троих поднять?

К ночи, значит, опять звонок. Межгород. И вроде все в порядке, а сердце что-то заколотилось… нехорошо заколотилось.

Беру трубку – и верно, мама. Приезжай, говорит, доченька моя золотая, Ниночка-то померла! Такое горе, такое горе! Плачет мама. Я – как? Нинка? Она ж крепкая была, Нинка, молодая еще, здоровая, красивая. Мамочка-то наша, дай ей Бог здоровья, лицом не вышла, а Нинка ох хороша была… ох хороша… Вся в папу-покойника.

А так и померла, плачет мама, в одночасье, и «скорая» уже уехала, лежит, говорит, в гробу наша Ниночка, такая красивая! Рассказывает, а сама все плачет. Любила она ее, Нинку-то. Если так уж честно, то меня не так чтоб очень, Нинка у нее всегда в любимицах ходила. Пожалела меня, говорит, Ниночка наша золотая, ангельская душа, я все за огород беспокоилась, а она – не волнуйтесь, мамо, я вскопаю. Ну и пошла копать. Весь день на жаре в огороде, а как лопату отставила, за голову схватилась, охнула да и на бок валится. Мама прибежала, а у нее уж глаза закатились – одни бельма. Лежит и все говорит – что ж темно-то так? Мама ее и водой отливала, и простыней мокрой обмахивала – не помогло. «Скорая» приехала, а Нинка к тому времени уж и не дышит. Плачет мама. Приезжай, говорит, и зятьку нашему позвони, да и Ванечке тоже, а то у меня уж и сил нету. Я, говорит, со смертного одра встала, чтобы Ниночку одеть-обмыть, похоронить чтобы по-людски.

Ну, я что? Свояку позвонила, заплакал… Ваньке позвонила. Заплакал Ванька. Вылетаю, говорит. Наутро я в кассе – ссуду, в одну сумку маме лекарства импортные, в другую – продукты, чтоб и на поминки хватило, и на девятины, и на сороковины, все честь по чести… Колбаска, шпротики… две сумки набила, аж поднять не могу – жилы лопаются. И в Сычавку.

Приезжаем, мама плачет-убивается. Но самой, слава богу, получше. Помогли Нинкины лекарства, да еще и я подвезла. Да и когда горе такое, понятное дело, поневоле берешь себя в руки. Держится мама. Кряхтит, а держится. Свояк, тот как запил с горя, так до сих пор и не просыхает, а мама держится. Всегда была такая – сильная… Такое горе, говорит, а нужно держаться. Чтоб поминки справные, и девятины, и сороковины, а то что` люди, говорит, скажут? А сама все плачет… соседи ее утешают, а она неутешная, мама, такое горе, говорит, эта наша доля такая, стариковская, на тот свет отправляться, но чтоб любимая донечка во цвете лет… доктор сказал, удар у нее образовался, у Нинки, отвыкла от деревенской работы, изнежилась, а тут перегрузила себя. Известное дело, в городе жизнь полегче, да и служба у Нинки не пыльная была, да еще муж любящий пылинки с нее сдувал, надрываться не позволял. А жара такая была – быка, доктор сказал, свалить можно.

Похоронили мы Нинку.

Ванька к маме, гляжу, потеплел – то все простить не мог, что она Лильку невзлюбила, а тут помягчел, пожалел ее, мамочку. Да и мама к Лильке вроде помягчела, правду говорят – стерпится-слюбится. Так, мол, и так, Ванечка и Лилечка, приезжайте почаще, говорит, и внучка привозите, все ж не чужие люди, а внучок хоть ягодки покушает! Ванька уезжать, мама ему с собой варенье, компоты, закрутки – еле чемодан от земли оторвал. Уехал Ванька, да и я уехала, все ж отчет финансовый, осталась наша мамочка одна. Ничего, говорит Ванька, я ей и правда Лильку на лето, пусть поживут, привыкнут, а там, глядишь, и совсем на юга переберемся.

И верно, к Иванову дню привез он Лильку, и вроде как хорошо все складывается, мама Степку все воспитывает, хоть и на пенсии, а ведь педагог как-никак, руки мой, не горбись, не чавкай… то-се… у Лильки, может, на воспитание свои взгляды, а молчит, терпит – да, мама, нет, мама, хорошо, мама. И ничего она не верченая оказалась, Лилька, работящая оказалась, все лето на огороде. Мама и не нарадуется. А Ванька все крутится, работу ищет. Нашел работу. Хорошая работа, поблизости, и вроде комнату им дают. В Котовске – и город-то паршивенький, а все ж город. Ну, приехал он за Лилькой, правда в сторону отозвал и спросил, может, мол, у мамы пока поживешь, Лилечка? И тут Лилька уперлась – и ни в какую. Нет,