Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Семеновна Галина

Уж как мама уговаривала ее остаться – нет, говорит, и все. Ванька, тот к маме ездит – забор поставить, крышу перекрыть, руки у него золотые были, у Ваньки, а Лилька и носу не кажет. Мама им и варенья, и огурчики соленые, и капустку, ну и та в долгу, правда, не остается – прикупит сырку, колбаски, шпротиков, Ваньке в зубы – вези, мол, маме, чтоб не думала, что мы неблагодарные. А мама соседей соберет, конфетами городскими кормит и все хвастается, какая невестка заботливая.

На следующее лето – опять. Лилька ни в какую – не поеду, и все. Мол, нам и тут хорошо. Мама вроде ничего, держится. Все Нинку вспоминает. Уж и годовщину справили, и вторую, и третью… Степка в школу пошел. И тут опять маме плохо. Уже к зиме дело было. Не так чтобы плохо, а так… нехорошо. Спина болит, ноги ноют. Соседи вроде помогают, но не так чтоб очень… что-то не заладилось у нее вдруг с соседями ни с того ни с сего. То ли забор кто-то передвинул, то ли сарайчик порушил, уж и не помню. Ну, дрова надо, крыша опять протекает, туда-сюда. Ванька и поехал. А Лилька – нет, отказалась. Поехал, значит, Ванька, приезжает – лежит мама. Сыночка моя золотая, говорит, одна ты у меня надежа… Дровишек вон на зиму немножко хоть, мамочке старой. Ванька топор в руки и пошел махать. А к вечеру прихватило его. Сердце что-то – и крутит, и тянет. Вызови, мамочка, «скорую», говорит, что-то мне паршиво. А телефон-то у соседей. А с соседями-то мама не ладит. Что ты, говорит, сыночка, такой молодой, полежи, отдохни, к утру отпустит. И ноги у меня, говорит, не ходят, чтобы на почту бегать, и опять же что доктор скажет – уходила, мол, совсем, заездила. Да нет, говорит, мамочка, просто слабое у меня сердце, еще в Салехарде надорвал. Она – да что ты, вон какой бугай здоровый! А здоровый бугай полежал-полежал да к утру и помер. Опять звонит мне мамочка, плачет – Ванечка-то наш, радость моя единственная… ну, я ссуду в кассе, отпуск за свой счет – приехала. И Лилька приехала. А только без Степки и надолго не осталась – даже девятин не дождалась. Как в Котовск вернулась – Степку хвать и обратно в Салехард. К маме с папой. Ну, понять-то можно, кто, как не мама родная, утешит, за ребенком-сиротой присмотрит. А там, глядишь, замуж еще выскочит – дело молодое.

Мама плачет-убивается, но вроде чуть получше ей. Держится. На ноги поднялась, ходит… девятины, сороковины. А мне год финансовый закрывать, я побыла-побыла и уехала. Одна мамочка осталась, я, правда, когда посылку с лекарствами, когда сама приеду. И я у нее теперь одна. И смотрю, потеплела ко мне мама. Все плачет-приглашает – как ты там, доченька, приезжай, побудь со старой мамой. Старая? Да у нее ни одного волоса седого – меня уж припорошило, а она вроде и помолодела как-то. Ну, до поры до времени, потому как по Ваньке третью годовщину справили, ей опять поплохело, маме. А под майские и совсем слегла. Три дня выходных – почему не приехать? Я сумку в зубы, на поезд – и в Сычавку. Лежит мама, не встает. Огород сохнет, полила я огород, лучок сортовой высадила, патиссончики… прихватило тут меня немножко – спину, колет чего-то. Сроду не кололо, а тут колет. Пришла я, легла полежать, тут, гляжу, мама ко мне. И что ты, доченька, среди бела дня лежишь, нехорошо это… Гляжу, а она-то встала, мамочка. И вроде помолодела как-то, глаза блестят. Пирог испекла, картошечка молодая, укропчик, все на стол, все мне, доченьке последней. Я ем, а она сидит, голову подперла, на меня смотрит. До вечера так просидели. Она улыбается, глаза блестят, а мне что-то так плохо, так плохо! Надолго, доченька? – спрашивает. Я – на праздники, мамочка. Она – ну еще побудь, дай на тебя хоть полюбоваться, порадоваться… Я – ладно, мамочка, останусь… хорошо ведь тут у тебя…

И вправду – хорошо.

Вышла на крыльцо вечером – звезды такие чистые, крупные, соловей рассыпается, небо синее, а с краю зеленое, и такая благодать на всем! Я в хату вернулась, мама смотрит, улыбается. Садись, говорит, ужинать, доченька. Я – сейчас, мамочка, сейчас. Пройдусь только.

Даже сумку не взяла. Вышла – и до площади центральной, где автобус останавливается. А он как раз и подошел. Я в него. Он не в Южный шел, в Одессу прямо, так я в Южный и не вернулась. По почте заявление послала, что, мол, увольняюсь. И – к Вальке, мы с ней вместе на курсах бухгалтерских сидели. Еще повезло, что в Одессе ее застала. А она хорошо устроилась. Муж в Анталии торгпредом, друг там у него, турок, директор фирмы какой-то. Она и говорит: слушай, может, у нас поживешь? Нам женщина нужна, за детьми присматривать да обед готовить. А я – что? Куда угодно, говорю, только здесь не останусь. И в Южный не вернусь. Давай, говорю, пиши адрес… а что? Готовлю я хорошо, глядишь, еще и замуж выйду. Турки, говорят, полненьких любят, это вы верно. А в Сычавку больше ни ногой. Не поеду я в Сычавку. И домой не поеду. А ну как мама в гости решит. Нет уж, не на такую напали!

Она печально поглядела на Шендеровича.

– Лильке-то я позвонила – из Одессы уже. Как там Степка, то-се… Она и говорит – мы-то ничего, Бог миловал, а ты смотри, Варвара, как бы мама у тебя опять не заболела… А как заболеет мама, ты ноги в руки и вали отсюда куда подале – может, пронесет.

– Прошу прощения… – Шендерович задумался. – А вы ее, маму, святой водой не пробовали?

– Неловко как-то, – вздохнула тетка, – что ж я ее, маму, как не пойми кого святой водой брызгать буду… – Она поджала губы. – А только в церковь я ее сводить хотела. Пойдем, говорю, мамочка, в церкву, поставим свечку за упокой души-то и Нинки-ангелицы и Ваньки-страдальца. Нет, говорит мама, сама иди, а то мне, как педагогу и члену партии, неудобно. Да и, говорит, как в церкву войду, плохо делается. В глазах темнеет, и душит что-то. И верно, я уж и соседей спрашивала – ни ногой наша мама в церкву. Деньги, правда, дает на благое дело, а сама – ни ногой.

Она вздохнула, отодвинула стул, сгребла остатки хлеба в салфетку.

– Пойду крачек покормлю, – пояснила она, не обращаясь ни к кому конкретно, – вон как кушать просют, бедненькие. Аж