Магнетрон - Георгий Бабат

— Если я вас правильно понял, Вольдемар, вы предлагаете мне звание вашего первого заместителя, вашей правой руки, вашего незаменимого помощника и советчика? Ладно, давайте это дело обсудим. Есть в приказе указание выполнять ваши заказы вне очереди, в ущерб всем другим работам?

Взглянув на копию приказа, которую ему показал Веснин, Муравейский вздохнул:

— Сразу видно, что автор вы. Где персональная ставка главному конструктору и его заместителю? Где персональная легковая машина? Одни обязательства — и никаких прав. Ясно, что только вы, маэстро, могли составить подобный, как говорится, «тугамент». Расчета нет, как говорит наш общий друг Илья Федорович Мухартов.

— Он употребляет эту свою поговорку совсем в другом смысле.

— Возможно. Я не специалист в деле толкования народной мудрости. Но, как сказал Мильтон, лучше царствовать в преисподней, чем служить на небесах. Я, Володя, не представляю себе вас в роли моего начальника… Боюсь, что это мне не совсем подойдет. Возможно, что я потом всю жизнь буду каяться, но на сегодняшний день это мне категорически не подходит.

Веснин отправился к Ронину.

Поздоровавшись с нежданным посетителем, Арнольд Исидорович задрал голову и оттопырил нижнюю губу:

— Возможно, Владимир Сергеевич, вы протянули мне руку лишь по неведению. Боюсь, что в дальнейшем ни один порядочный человек не отважится пожать мою руку.

— Что с вами, что такое вы говорите?

— До последнего времени я считал себя человеком с незапятнанной совестью, человеком честным. Но с некоторых пор я в глазах общества не более как вор. Я похититель чужих трудов, идей, работ…

— Чудище вы этакое, расскажите толком, что случилось?!

— Мне кажется, я выразился довольно точно: я вор. Меня обвиняют в плагиате, можете в этом удостовериться собственными очами.

Ронин бросил на стол два письма. Содержание их сводилось к вежливому отказу принять статьи Ронина по той причине, что это же самое изложено в только что принятых к печати статьях Рокотова.

— Этого давно следовало ожидать, — произнес Веснин, ознакомившись с письмами. — Не думайте, будто я воображаю, что Рокотов похитил ваши идеи из наволочки, в которой вы храните свои рукописи. Нет, вы сами в течение ряда лет делились с ним своими мыслями, работали на него. Он привык промывать золото на этом прииске и постепенно разучился узнавать, где свое сито, где чужое. Вы, Арнольд Исидорович, со своей щедростью, с подарками, которые вы навязываете всякому и каждому, опасный субъект. Ведь дарили же вы мне все свои материалы по магнетрону, когда я первый раз пришел сюда и был для вас не более чем первый встречный. Повторяю, вы со своими дарами человек опасный.

Ронин смеялся, упав на кровать и дрыгая в воздухе ногами, обутыми в уже успевшие облысеть унты. Когда он наконец успокоился, Веснин сказал:

— Арнольд Исидорович, надо продолжать работу над магнетроном.

— Вы счастливый человек, Веснин. Вы однолюб, а я… — Ронин посмотрел на свои похожие на огромные пепельницы столы с запыленными рулонами и папками, на дести бумаги, лежащие на стульях, на записные книжки, чертежи, расчеты, схемы, то сложенные в стопки, то валяющиеся просто как попало, на подоконниках и на полу…

— У нас на заводе, — продолжал Веснин, — организовано специальное КБ, и я его начальник. Но мне не везет. Вы второй человек, к которому я обратился, и второй, который от меня открещивается.

— Кто был первый?

— Муравейский.

— Хорошо сделал, что отказался. Рад за него, рад за вас. Какой круг вопросов вы намерены разрабатывать в своем КБ?

Веснин вынул блокнот и стал читать вслух.

Ронин уставился в пространство своим потусторонним взором, и если бы он время от времени не повторял «толково, дельно», то его можно было бы принять за спящего с открытыми глазами.

Веснин протянул ему блокнот, чтобы он взглянул на графики.

Ронин снял с носа пенсне с прямоугольными стеклами и поднес блокнот к самым глазам:

— Прелестно, Владимир Сергеевич! Вы делаете успехи. Все это так остроумно, даже, простите меня, не похоже на вас. Не смейтесь, я серьезно говорю — все это очень, очень мило.

— Да ведь эти графики и характеристики ваши, Арнольд Исидорович. Вы сами предложили их, помните, в день вашего ухода с завода, когда мы с вами разбирали бумаги.

Морщинки сбежали со лба Ронина вниз к носу — он смеялся:

— Право, не помню, но, возможно, я действительно думал над этим, когда работал у вас. Обычно то, о чем только говоришь, пропадает бесследно… Это трогательно, что вы дали себе труд записать…

— У вас пропадают не только ваши устные высказывания, — возразил Веснин. — В последнее издание учебника электротехники для вузов внесены две опубликованные вами формулы без упоминания вашего имени и без ссылок на вас.

Ронин долго молчал. Обхватив руками колени, вытянув шею, он сидел на краю стола в своей обычной позе дикой птицы.

— Владимир Сергеевич, — вдруг встрепенулся он, — вы неправы. Если мои формулы введены в учебник, следовательно, они не пропали, как вы выразились. Что же касается моего имени, то личные имена вообще имеют такое же отношение к делам, им приписываемым, как этикетки на бутылках к их содержимому. Меняется ли от цвета наклеенной на стекло бумажки вкус и аромат вина? К счастью школяров, в науке больше неизвестных имен, чем известных. Кто помнит имя Гарриса? А между тем этого исследователя с большим уважением много раз упоминает в своих трудах Фарадей. Ста лет не прошло, а Гаррис забыт. Забыт, думается, бесповоротно. История подобна промывательной машине: поток воды уносит за собой песок, кусочки породы… Имена, даты — все уходит в океан забвения, даже факты. На дне сита остаются лишь редчайшие крупицы золота — достижения первостепенной важности, события, связанные с основными этапами истории человечества. И таких маленьких людей, как мы с вами, Владимир Сергеевич, должна в их работе поддерживать мысль, что, возможно, и мы своими малыми делами помогаем общему прогрессу… Позвольте, — прервал сам себя Ронин. — У меня есть для вас нечто посущественнее добрых слов.

Он спрыгнул с письменного стола, ринулся к столику у кровати и вытащил из верхнего ящика, предназначенного для хранения предметов утреннего туалета, несколько листов отличной чертежной бумаги. На этих листах плохо отточенным карандашом было нарисовано нечто подобное граммофонным трубам, а вокруг извивались неровные строки формул.

— Мы с вами говорили однажды о выводе энергии, — пояснил Ронин. — Я вывел тут основные расчетные формулы для волноводного трансформатора.

Веснин погрузился в изучение расчетов.

— Ну как, подойдет? — поинтересовался Ронин.

— Большое вам спасибо, Арнольд Исидорович! Я это перепишу и верну вам. Постараюсь оплатить вам эту замечательную работу.

— Что вы, — покраснел Ронин, — какой между нами может быть разговор о деньгах! Но на завод к вам, Владимир Сергеевич, я пойти не могу. Я очень занят, у меня бездна работы, которую надо сделать… Не сердитесь на меня…

Простившись с Рониным, Веснин решил пойти к Оленину. Он все еще помнил влюбленный взгляд, каким Оленин проводил Мочалова, когда тот выходил из лаборатории, резко отчитав его. Веснин помнил Оленина, повествующего со слезами на глазах у песчаного карьера о разрубленных на куски волноводах, сооруженных покойным Мочаловым. С невольной улыбкой вспоминал Веснин также и о том, как Оленин клеймил «низкое усердие рабской души» Студенецкого и как затем они с Угаровым на кухне у Оленина обсуждали под жужжанье примуса проблемы техники сантиметровых волн.

И на этот раз Веснин застал Оленина при исполнении родительских обязанностей. Оказалось, что Ия Юльевна находится на заседании фольклорной секции, а очередная домработница, подобно своей предшественнице, не предупредив хозяев, расторгла трудовой договор и поступила на завод.

— Признаться, я этому очень рад, — говорил Оленин Веснину. — Еще одна девушка получит хорошую квалификацию, а мы немножко отдохнем от постороннего человека.

В честь прихода гостя Оленин стал немедленно укладывать детей.

— А мама уже заканчивает диссертацию, — объявил Руслан и нырнул под одеяло.

— Жаканчивает дишшейтачию, — подтвердила Людмила и спрятала голову под подушку.

— Дикция, как у профессора Бонского, не правда ли? — просиял Оленин, питавший явное пристрастие к дочке.

Разделавшись с детьми, Оленин пригласил Веснина в комнату при кухне. Здесь по стенам были развешаны портреты Александра Блока, начиная с того, где будущий поэт в трехлетнем возрасте, одетый в кружевное платьице, обнимает свою мать, и кончая страшной посмертной фотографией.

Оленин протянул Веснину первое издание поэмы Блока Двенадцать с устрашающими иллюстрациями Анненкова.