Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы, 1884–1909 гг. - Ковальская Елена

Крестопоклонная суббота. <20 марта>

Мой милый Ники,

Вспоминаю, как два года тому назад ты так любезно выслушал меня и прочел мое письмо об одном серьезном деле. Ты высказал тогда надежду, что если у меня когда-нибудь будет тяжело на сердце за тебя, я откровенно скажу тебе — и теперь я пользуюсь этим и пишу тебе эти строки. Они покажутся жестокими, но ты можешь быть уверен, что они исходят из глубины верного и любящего сердца твоей подданной и сестры. Благослови тебя Бог, дорогой мальчик, пусть сила и спокойствие твоего отца снизойдут на тебя и помогут тебе в твоих тяжелых, сверх человеческой меры, трудах.

Ты не можешь себе представить, какое тягостное и грустное впечатление произвело во всей России дело студентов. Увы! то, что, ты полагал, будет к лучшему, принимает очень плохой оборот. Помню твое первое впечатление от студенческих волнений, — ты отнесся к ним как к делу привычному, известному и постоянному, с которым следует разобраться в обычном повседневном порядке. Я убеждена — скажи, если я не права — что впоследствии тебя стали донимать… и все общество, общественное мнение (вот твои злейшие враги), возмущенные дурным обращением с «бедными невинными юнцами». Невинны они или нет, — они устроили волнения, а такого рода беспорядки должны расследоваться их начальством, и виновные соответствующим образом наказываться. И студентов, и полицейских должны судить собственные их руководители. Увы! это глупое дело раздули до такой степени, что Император назначил своего судью[1341] для расследования, и в результате оно превратилось в дело колоссальной значимости. Предполагали успокоить бедных, заблудших молодых людей, а в результате — подлили масла в огонь, и все университеты в России охватило пламя. «Воспользуемся этим — устроим беспорядки и добьемся, чего мы хотим». В итоге почти все университеты пришлось закрыть. А надо было или наказать их обычным порядком, или действовать решительно и без промедления. Подумай о тех несчастных, кто стоит во главе университетов — им повелевают быть мягкими, и они больше уже не могут сдерживать <студентов>. И что же? — ломаются жизни этих глупых юнцов, и в то же время подрывается авторитет их начальства. Я говорю тебе все, как есть — прости, если мои слова покажутся тебе суровыми, но, к сожалению, это правда. А ты так редко, увы! слишком редко слышишь истинную чистую правду.

Ты так чист и добр, и не веришь, что кто-то посмеет извлечь выгоду из этой ситуации, но, увы! мир так испорчен. Авторитет двух твоих министров — внутренних дел и образования — явно рухнул: Император им не доверяет, он выбрал другого судить их. О, люди! Один из его самых толковых и опаснейших министров[1342] вмешивается не в свое дело, чтобы завоевать популярность. Он не думает ни об Императоре, ни о стране. Ректоры двух университетов[1343] получают противоречивые приказы, так как никто не знает, что надо делать, теряют свой авторитет, а тысячи молодых людей вырываются на волю и, не имея серьезных занятий, заканчивают самым плачевным образом.

Мой милый брат, дорогой, если бы ты только не слушал общественное мнение. Господь наделил тебя редким умом, доверяй своему собственному разумению, и Он направит тебя. Будь суров, очень суров. И потом — либо прояви немного доверия к твоим министрам, либо дай им отставку, если не считаешь их достойными, но ради себя же самого, и для блага страны, не подрывай их авторитета перед всем миром — это безмерно опасно; это то, что называется революцией сверху. Ты не можешь себе представить, какой угрожающе серьезный оборот приняло это дело, так что честные, истинные верные твои подданные взывают: «Только бы он правил железным жезлом!».

Читая эти строки, ты скажешь: она мне говорит, какой болезнью я болен, но не прописывает лекарство от нее. О, если бы у меня было столько же ума, сколько искренней преданности! — но ты умен и обладаешь даром рассудительности, только, дорогой, ты чересчур скромен и позволяешь другим решать за тебя. Много ли у тебя верных друзей? Разве только люди, стремящиеся пользоваться твоей ангельской добротой, сесть тебе на шею и подавить тебя. Каждый из них желает отпихнуть другого, и им дела нет, если добиваясь своих выгод, они погубят тебя и твою страну, потому что ты и твоя страна — единое целое. Теперь души всех этих молодых людей повернутся к дурному, и в их среде появятся тысячи недовольных, неблагонадежных граждан.

Могу я высказать одно соображение? Если оно покажется тебе вздором, можешь выбросить его в корзину. Это касается поручения, которое ты дал Банковскому — оно не принесло результатов: беспорядки только усилились. Не издать ли тебе новые распоряжения, чтобы покончить с этим? Ты хотел проявить снисхождение к этим молодым людям, отеческую заботу а они злоупотребили этим. Так почему бы не послать тех из них, кто действительно виновен, на военную службу? Год-другой муштры исправит их и научит уму-разуму, тем самым ты спасешь их души, которые иначе погибнут. Уволь некоторых профессоров — тех, кто отравляет умы молодежи. Разразись громом. Ты сам сказал, что если тебя довести до крайности, ты покажешь свой характер, разве сейчас не самое подходящее время? Твои министры только вносят беспорядок и путаницу. Заставь каждого заниматься своими делами, быть честными и преданными — пока же они только лгут. Тем, кого ты оставишь, доверяй. Если они будут тебя побаиваться, то будут делать свое дело исправно. Вспомни тех императоров, которые правили твердой рукой. Общество следует учить, чтобы не смело вопить и устраивать беспорядки. Право же, все решили, что если учинят беспорядки, то они будут вопить до тех пор, покуда ты их не услышишь. Лучше всего было бы, если бы в университетах вместо 4 тысяч студентов в каждом городе осталась бы четверть, в небольших селениях — <устроить> реальные училища, также технические училища и проч. Ведь молодым людям надо где-то учиться, чтобы они могли зарабатывать на хлеб.

Мое письмо получилось невероятно длинным — прости, дорогой. Благослови тебя Бог. Иду в церковь, буду молиться за тебя.

Нежно целую,

Твоя любящая сестра Элла.

(ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1.Д. 1254. Л. 189–194 об. — на англ. яз.)

Вел. кн. Сергей Александрович — вел. кн. Павлу Александровичу

23 марта. Москва

…Ты собирался в Царское. Говорили ли тебе там о письме жены? Она написала по собственному почину Ники — очень трогательное письмо…

(ГА РФ. Ф. 644. Оп. 1. Д. 212. Л. 78–78 об.)

Государь ответил Елисавете Феодоровне письмом, «полным любви».

Дневник вел. кн. Сергея Александровича

25 марта. Жена получила очень интересный ответ от Ники — я от Пица, тоже от Победоносцева…

(ГА РФ. Ф. 648. Оп. 1. Д. 35. Л. 45.)

Вел. кн. Сергей Александрович — вел. кн. Павлу Александровичу

25 марта

… Сегодня жена получила ответное письмо от Ники, жена ему замечательно дельно написала, и он вполне откровенно ей отвечает; видимо, он понял ошибку в назначении расследования и вообще поблажек студентам. Ники говорит, что и Муравьев[1344] ему советовал назначить расследование — это я и раньше знал, и тут кроется ужасная ошибка Муравьева! Не понимаю, как он мог подпасть под влияние Витте. Я ему (Мур<авьеву>) это написал прямо, откровенно и сильно, ибо не ожидал от него подобной вещи; теперь надо знать, какое у него было объяснение с Ники и что он ему сказал. Вероятно, следствием твоего разговора с ним он собирается мне писать.

Сегодня же получил тоже весьма интересное послание от Победоносцева. Он исторически излагает ход дела — все совещания министров, безобразное отношение к делу Витте и прямо неприличное его к мин<истру> Вн<утренних> Д<ел> и мин<истру> Народ<ного> Образ<ования>. За сим он мне описывает печальное и пагубное влияние Кости и Сандро, которые подбивают Ники к сентиментальной политике. Костя меня не удивляет, но какое дело Сандро? Победе оносцев> писал Ники, умоляя не соглашаться на расследование, считая это крупной политической ошибкой, но не вняли его голосу! Победоносцев считает созданное положение очень серьезным. Совершенно то, что я говорю. Теперь тебе бы надо было с Ники поговорить по душе — пожалуйста! Неужели только слушать ему вредные мысли Кости и Сандро?! Все это прямо преступно, друг мой! Есть молчание опаснее всяких вмешательств.