Апокриф - Владимир Гончаров

Сам не зная, почему, Нониа подчинился этому бесцеремонному, но, впрочем, вполне доброжелательному напору, и сунул малоаппетитный на вид комочек себе в рот. Вязкая масса имела выраженный терпкий привкус каких-то трав или плодов и создавала ощущение холодка на небе, что позволяло заподозрить наличие в ее составляющих эфирных масел.

Нониа жевал, а новые его знакомые с интересом смотрели на него, будто чего-то ожидая. Только сейчас Нониа вдруг понял… какие это замечательные ребята! Как же ему повезло! Он оглянулся вокруг и обнаружил то, чего еще несколько минут назад не замечал вовсе, погруженный в свои невеселые думы о трудностях предстоящего возвращения домой. Как же было красиво и радостно вокруг! Сверкающая зелень всех оттенков, невыразимой красоты цветы на деревьях и кустарниках, воздушная голубизна неба и сияющая синева моря, подчеркнутая алмазным песком пляжа, лежавшего упругим изгибом вдоль радостно шумевшей набережной, по которой беспрестанно катился пестрый и оживленный поток из (совершенно очевидно!) веселых, красивых и добрых людей… Один из парней, видимо, по изменившемуся выражению лица Нониа угадав его состояние, показал на него пальцем своему товарищу, и оба они стали покатываться от хохота. Нониа, глядя на них, немедленно и неудержимо рассмеялся сам без видимых к тому оснований, а просто так, от неожиданно накатившей волны легкого веселья. Еще не перестав смеяться, он уже решил, что несомненно отправится в компании этих замечательных ребят хоть к черту на рога и по пути туда наберется самых волшебных впечатлений и наблюдений, которые лягут в основу его будущих великолепных рассказов и романов, и вообще, все будет так хорошо, как только может быть в этой чудесной сказке, именуемой жизнью… Он тут же поведал об этом своем решении новым знакомым, чем вызвал их бурный и неподдельный восторг, так как к этому времени они уже тоже успели разжевать по «пастилке». Дело было решено, и Нониа присоединился к «Вольному братству».

Именно тогда, попав в стойбище «Вольного братства» у стен храма Созерцателя Вселенной, Нониа впервые познакомился с Острихсом. Познакомился, и даже хорошо, но не подружился. Там было много гораздо более ярких и интересных в своих внешних проявлениях людей, к которым тянутся такие искатели впечатлений, каким был совсем еще желторотый Нониа. А Острихс в то время все еще очень остро переживал недавнюю душевную травму и к тому же опасался засветить историю своего бегства из НДФ. Он общался, в основном, с той частью «Вольного братства», которая меньше всего находила удовольствия в шумных и эпатажных акциях, а больше всего занималась чтением и осмыслением заумных философских трактатов, чтобы исхитриться и выдвинуть еще более заумные собственные идеи. Нониа пару раз поприсутствовал на их диспутах, ничего не понял и убедился, что такого рода впечатления ему не нужны. В будущую книжку это не вставишь, — читатели сломают себе мозги или помрут со скуки. Он выбрал компанию той части молодежной общины, к которой относились двое ребят, угостившие его на набережной чудесным «зельем», раскрасившим неласковое бытие в беззаботные цвета радости. Эти — увлекались внешней стороной «философии свободы», пугали обывателей шумными театрализованными и отчасти хулиганскими протестами против различных «ущемлений прав», с энтузиазмом отсиживали за то в полицейских участках, ощущая себя при этом истинными борцами и не иначе, как узниками совести; всюду, где могли, демонстрировали максимальную свободу нравов и презрение к «буржуазной морали»… Это веселое, бесстыдное, полуголодное и угарное какое-то существование вначале закружило и увлекло Нониа, но примерно через год наступило неприятное отрезвление. Его друзья, не удовлетворившиеся «зельем», принялись расширять себе сознание более мощными средствами. В результате один из них умер на руках у Нониа от передозировки, а второго, совершенно больного, с тяжелым поражением печени, увезли домой с трудом разыскавшие его родители. Сам Нониа избежал подобной участи по счастливой случайности. Оказалось, что его организм обладал индивидуальной непереносимостью как раз этого «модного» психоделического наркотика, и мгновенно начинавшаяся неудержимая рвота тут же выводила отраву из организма. Расширять сознание не получалось и, оставаясь совершенно трезвым, Нониа с ужасом наблюдал стремительное саморазрушение, которому предавались его товарищи.

Тут к Нониа пришло осознание того, что он, пожалуй, накопил уже вполне достаточно ярких впечатлений, чтобы вплотную приступить к реализации своего призвания. И действительно, за спиной остались десятки городов в отдаленных, в том числе весьма экзотических странах; в памяти скопилась масса забавных, не очень забавных и даже трагических случаев, свидетелем и участником которых ему пришлось стать. Встреченные на пути сотни людей самых разных характеров и устремлений могли дать сколько угодно прототипов для создания героев будущих писаний…

Об эту пору изрядно поредевшее «Вольное братство» очень удачно для Нониа занесло именно в ту часть пресловутой дельты Смилты, которая после Шестилетней войны осталась за Соединенным Королевством Великой Равнины. Самая неугомонная часть молодежной вольницы устроила по своему обыкновению шумную акцию перед кафедральным храмом в портовом городе Смилтач. Лозунги на этот раз были довольно невинными — что-то такое экуменистическое. Однако в этой местности краснокаменная паства по давней традиции отличалась особой ортодоксальностью, и это, вкупе с излишне свободными манерами демонстрантов, показалось ей непростительной наглостью. Возникла большая драка, в дело вмешалась полиция, и Нониа, в который уже раз, оказался в «обезъяннике». Но тут выяснилось, что краткосрочная виза для въезда в Королевство у него закончилась несколько дней назад, и судья, рассматривавший административные протоколы немедленно вынес решение о депортации смутьяна на родину, благо, пограничный переход находился на мосту через Большую Ветку в пределах прямой видимости из окон судебного зала, так что казна не должна была даже разоряться на процедуре выдворения. Уже через три дня, которые Нониа провел в камере, его передали пограничникам НДФ, которые, проверив новоприбывшего по разным криминальным учетам и не найдя за ним ничего предосудительного, отпустили скитальца на все четыре стороны. Но теперь между Нониа и «Вольным братством» лежала граница, перейти которую он не мог, что и было сочтено им как перст судьбы, указующий дорогу домой. Используя приобретенные за последний год навыки бродячей жизни, он довольно быстро, где автостопом, а где — на «собаках», преодолел путь до родного города, пролегавший через два кантона, и, наконец, объявился пред очами отца и матери.

Родители Нониа были суровыми людьми, и трогательной сцены «возвращения блудного сына» не вышло. В крове ему, правда, не отказали и даже накормили ординарным ужином, но тут же поинтересовались, как он собирается зарабатывать себе на жизнь, дав тем самым понять, что содержать его, великовозрастного дармоеда, просто так никто не собирается.

И тут выяснилось, что за почти полтора года скитаний Нониа не научился почти ничему, и, в первую очередь, умению вкалывать, то есть упорно и старательно выполнять какую бы то ни было работу. Тем не менее, он не был идейным тунеядцем и потому отправился искать себе применение. Должности, которые предлагали ему, не имевшему никакого образования или серьезных практических навыков, оказывались соответствующими: курьер, уборщик, заправщик, доставщик и тому подобное. Нониа не отказывался, но нигде долго не держался, — чрезвычайно мешала память «Вольного братства». Он постоянно просыпал по утрам, не умел вовремя прибывать в назначенные места и при этом бесил руководство высокомерными рассуждениями о собственных правах и свободах…

Его писательство тоже не задавалось. Если с небольшими стихами было еще туда-сюда, то для писания более или менее объемной прозы требовалось много времени и умение надолго сосредоточиваться. А этого дара у него как раз и не было. Поэтому рассказы оставались в черновиках, романы замерли на первых страницах, а довольно оригинальные, но сыроватые вирши печатать никто не хотел. Слава ходила невидимой где-то за горизонтом круга его жизни…

К двадцати семи годам он постепенно начал о себе думать как о неудачнике, выбрав, как нередко случается в таких случаях, позу непонятого гения. В этой позе он бы и умер через энное количество лет, если бы судьба вновь не свела его с Острихсом.

Кантон проводил довыборы в законодательное собрание и по телевидению постоянно призывали за кого-нибудь голосовать. Нониа политикой не интересовался и при появлении на экране физиономии очередного агитатора сразу переключал канал. И в тот вечер он также хотел было пустить в дело пульт, но палец замер на кнопке. Из окна телевизора на него смотрело знакомое лицо. Острихс!