Волк среди волков - Ханс Фаллада
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пагель потянулся и расправил мускулы. Он не побоялся бы драки с самым долговязым из деревенских верзил. За три месяца, проведенных в деревне, он раздался в плечах, он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы расправиться с любым лейтенантом, и достаточно опыта, чтобы справиться с любым авантюристом...
- Ну, кого вы сейчас мысленно обнимаете? - насмешливо спросила Вайо.
- Вашего лейтенанта Фрица! - неожиданно сказал Пагель. Он вскочил на велосипед. - Будьте здоровы, фройляйн. Сегодня утром из нашей прогулки ничего не выйдет, мне к моим гусарам пора! Может быть, после полудня?..
С этими словами он уехал.
- Поди-ка сюда, Виолета! - позвала фрау Эва, которая из окна конторы наблюдала за их прощанием и пожалела Вайо, увидев ее разочарованную физиономию. - Через четверть часа я еду в город за деньгами для рабочих. Поедем со мной, зайдем к Кипферлингу, скушаем торт со сбитыми сливками.
- А-а-а, - нерешительно протянула Вайо и выпятила нижнюю губу. - Не знаю, мама... Нет, спасибо, от сбитых сливок еще располнеешь...
И она быстро пошла в парк, чтобы ее не вернули.
- Иногда я очень беспокоюсь, - сказала фрау фон Праквиц.
- Да? - спросил Штудман вежливо. Он сидел над платежными ведомостями; хотя он уже давно не приписывал к цифрам всех тех нулей, какие полагается, однако огромные суммы не умещались в отведенных им графах.
- Она какая-то нерешительная, какая-то вялая. Точно в ней жизни нет...
- Довольно критический возраст для девушки, не так ли? - заметил Штудман.
- Может быть, и правда дело только в этом, - охотно согласилась фрау Эва. - Да и чему иначе быть? - Она подумала, затем осторожно спросила: Она бывает теперь только с Пагелем, и тон, усвоенный ими друг с другом, кажется мне рискованным. Вам это не внушает опасений?
- Опасений - мне?
Штудман рассеянно поднял голову от платежных ведомостей. Если для записи общей суммы жалованья приходилось залезать в графу, отведенную под больничную кассу, то для взносов в больничную кассу он уже прибегал к графе выплаты за нетрудоспособность. Графа выплаты за нетрудоспособность была слишком узка, надо было пользоваться графой начислений на жалованье в конце концов выяснялось, что на платежной ведомости не хватает места. Надо было бы завести вместо платежной ведомости что-то вроде карты, со всеми градусами долготы, как на земном шаре... Каторжная работа! Цифры не сходились. Серьезным, недовольным взглядом смотрел аккуратный Штудман на свои неаккуратные ведомости.
- Господин фон Штудман, - проворковала фрау фон Праквиц с той голубиной кротостью, от которой, как от электрического тока, вздрагивает любой мужчина. - Я вас только что спросила, не внушает ли вам опасений Пагель?
- Ах, пардон, сударыня, прошу меня извинить! Я весь ушел в эти несчастные платежные ведомости. С каждым разом дело все хуже, никак они у меня не сходятся. Теперь я вижу: смысла нет дольше мучиться. Я предлагаю давайте выплачивать круглые суммы, например, за каждого женатого миллиардную бумажку. Правда, мы сколько-то переплатим, но я не вижу другого выхода.
Он задумчиво, озабоченно глядел на фрау Эву.
- Согласна, - спокойно сказала она. - А что, если бы вы, урегулировав денежный вопрос, занялись моими материнскими заботами? Моими опасениями насчет Пагеля?
Господин фон Штудман сильно покраснел:
- Сударыня, я настоящий осел. Когда я во что-либо въемся, со мной ничего не поделаешь. Я вам сейчас объясню...
- Нет, пожалуйста, не надо, милый Штудман! - в отчаянии воскликнула фрау Эва. - Мне нужны не объяснения, а ответ! Временами, - задумчиво сказала она, - вы поразительно похожи на Ахима, несмотря на то что вы полная противоположность друг другу. От него я не могу получить ответа из-за его горячности, от вас - из-за вашей обстоятельности. Результат для меня один и тот же. Я все еще не знаю, основательны ли мои опасения насчет господина Пагеля.
- Ну конечно же нет, - торопливо заявил господин фон Штудман, осознав свою вину. - Независимо от того, что на Пагеля можно вполне положиться как на человека чести, он, конечно же, совершенно неопасен!
- Не знаю, - сказала с сомнением фрау Эва, - он ведь очень молод. И насколько мне кажется, он сейчас в полном расцвете, последние недели он просто сияет. Я это замечаю, а уж молодая девушка и подавно заметит!
- Правда? - обрадовался Штудман. - Он здорово развернулся. Я горд достигнутым результатом! Когда он приехал из Берлина, это был совсем никудышный человек, больной, угрюмый, ленивый - чуть ли не развращенный. А теперь! Арестанты и те сияют, когда видят его.
- И моя Виолета тоже, - сказала фрау фон Праквиц сухо. - Ваши слова никак не могут служить доказательством безопасности этого молодого человека...
- Но, сударыня, - с упреком воскликнул Штудман, - ведь он же влюблен! Только влюбленные бывают такими веселыми, бодрыми и всегда довольными. Ведь это же видно - даже такому сухарю, как я, ушедшему в цифры, и то видно. (Он опять покраснел, но теперь слегка, от ее чуть насмешливого взгляда.) Когда он сюда приехал, ему казалось, что все кончено. Что-то там произошло, он был мрачен, жизни в нем не было. Я его ни о чем не расспрашивал, не хотел. Я считаю разговоры о любви нецелесообразными, так как...
Фрау фон Праквиц предостерегающе кашлянула.
- Но с некоторых пор там, по-видимому, опять наладилось, он получает и отправляет письма, он жизнерадостен, как птица, он с удовольствием работает - он готов обнять весь мир.
- Только, пожалуйста, не мою Вайо! - решительно воскликнула фрау фон Праквиц.
2. МИННА НАХОДИТ ПЕТРУ
Да, господин фон Штудман сделал правильное наблюдение: Вольфганг Пагель отправлял и получал письма. И в другом господин фон Штудман тоже был прав: новая радость жизни, вновь пробудившаяся в Вольфганге жажда деятельности были связаны с этими письмами, хотя еще ни строчки не пришло от Петры, ни строчки не было написано о Петре. И все же он был радостен. Все же он был деятелен. Все же готов был обнять весь свет. Все же был терпелив с бедной девочкой Виолетой.
Когда старуха Минна взяла из рук почтальона первое письмо от молодого барина, когда узнала почерк, когда прочитала адрес отправителя, она задрожала всем телом, и ей пришлось присесть на стуле в передней.
Постепенно она успокоилась и все обдумала.
"Не перепугать бы мне бедняжку, - подумала она. - И так не ест, не пьет, ничего не делает, сидит день-деньской со своими мыслями. А когда думает, что я не вижу, так сейчас же вытащит из кармана записочку, что он ей тогда оставил, как вещи тайком брал, ту, где он написал, что хочет по-настоящему взяться за работу и что до тех пор не напишет, пока не станет на ноги. И вот теперь написал!"
Она испытующе, недоверчиво оглядела письмо.
"А что, если там опять одни глупости, только зря растревожится и огорчится! - Минна все больше колебалась. - А что, если он опять денег просит, опять сел на мель..."
Она перевернула письмо, но на обратной стороне были только почтовые марки. Она опять перевернула его. Почерк аккуратный, Вольфи часто писал хуже. И чернилами, не карандашом. Не наспех нацарапано, не торопился. Пожалуй, что и путное там написано...
Минна решила было тайком вскрыть письмо, и если там только плохое, ответить на него самой. Вольфи ведь в некотором роде был и ее сыном, и она бы это сделала, да только: "А вдруг письмо радостное, пусть она первая и порадуется. Ах! не может быть, что плохое".
Тут она встала со стула, ее охватило спокойствие и решимость. Она положила письмо под газету, так, чтобы его не было видно, и когда барыня, невеселая и скучная, села за кофе, Минна против своего обыкновения оставила свой пост у двери, откуда обычно разговаривала с барыней, пробормотала что-то про "рынок" и исчезла, не отзываясь на оклики хозяйки. Она в самом деле побежала на рынок, на Магдебургплац, и купила там за девятьсот миллионов марок форель - уж сегодня барыня опять покушает с аппетитом!
Да, она покушает с аппетитом!
Это Минна увидела, как только открыла входную дверь.
Барыня караулила ее, глаза у нее блестели так, как не блестели уже два месяца.
- Старая дура! - приветствовала она верную служанку. - Обязательно тебе понадобилось убежать, а мне не с кем словом перемолвиться. Ну да, молодой барин пишет, он в деревне, в большом поместье, чем-то вроде практиканта. Но на нем, видно, много лежит, я ничего в этом не понимаю - почитай сама, письмо на обеденном столе. Живется ему хорошо, и он просит тебе кланяться, и, знаешь, это первое письмо, где он ни словом не обмолвился о деньгах. А при теперешнем падении марки я и сердиться-то не могла бы: если у него и остались деньги за картину, они все равно уже ничего не стоят! Письмо очень веселое, так весело он еще никогда не писал; там, должно быть, масса смешных людей, но он, кажется, со всеми ладит. Ну, да ты, Минна, сама прочитаешь, и чего только я тебе рассказываю? Но заниматься сельским хозяйством всегда он не хочет, несмотря на то, что оно ему нравится; он пишет, что там своего рода санаторий. Ну это как хочет, и если он вправду станет шофером такси, я спорить не буду. Но отвечать я ему не стану, и речи быть не может, я не забыла, как вы мне сказали, будто я слишком его баловала. А на самом деле, кто ему вечно в рот конфеты совал, чуть он заревет? Все вы, а вечно умнее других. Я думаю, сперва напишите вы, посмотрим, что он - надуется, обидится. Тогда, значит, вздор, ничего он не исправился. А потом, Минна, он бы хотел, чтобы мы навели одну справку. Мне это не по душе, нет, мне это совсем не по душе, но я опять спорить не стану; значит, считайте себя сегодня после обеда свободной и послушайте, что вам скажут. И сегодня же вечером напишите ему: если бросить письмо сегодня в ящик, завтра он его получит. Но, может, у них там нет почтового отделения, тогда получит днем позже. Впрочем, я, может быть, припишу в вашем письме привет...