Стихотворения Поэмы Проза - Яков Полонский

   Издали узнала я моего Александра, его серое летнее пальто, его шляпу. Издали, пока он ехал, я, стоя на дороге, махала ему платком. Когда у часовни он сошел с дрожек, я бросилась обнимать его. Клянусь, я была так рада, так рада, что все забыла, даже забыла эту ненавистную Лизавету Фильд. Он улыбался очень любезно, но... что говорить! Я почти убедилась, что он разлюбил меня. Молча шла я домой с ним под руку. Он уговаривал Дусова догнать извозчика и давал ему рубль на дорогу. Бедный Дусов не согласился взять рубль, хоть это ему и очень хотелось.

   -- Нет,-- говорил он,-- я люблю ночью пешком ходить.

   -- А кладбище? -- сказал муж.

   -- А что мне кладбище! -- сказал Дусов.

   -- Если я умру, придешь ли ты ко мне ночью на могилу? -- спросил муж.

   -- Приду со штофом водки и напьюсь,-- отвечал Дусов.

   -- Хорошо,-- сказал муж.

   Чтоб прекратить этот разговор, я сказала Александру, что его искала какая-то женщина, Елизавета Фильд.

   -- Неужели! Боже мой! Какая досада, что я не видел ее! Как я рад, как я рад, что она в Москве,-- начал радоваться муж мой. Да, я видела, как он радовался, и горько стало мне, что, не видавшись целый день, он не обрадовался жене своей. Дусов ушел в Москву пешком. Мы пришли домой часу в девятом вечера. В роще пели соловьи; мы при свете месяца сели на террасе слушать их. Но не соловьиные песни звучали в душе моей. По обыкновению умно и просто говорил он со мной до поздней ночи, говорил много о здании всей природы, о чудесах неба и земли, о бесконечности вселенной, об отдаленности звезд... но что мне было за дело до его ума: ум его не грел меня, от него я чувствовала легкую дрожь, и только. Я говорила ему: да... да... ты прав... или молча глядела на звезды, а на глазах у меня были слезы.

   -- Помню я ночи,-- говорил Александр слабеющим голосом,-- ночи на озере Четырех кантонов; Лизавета Сергеевна тогда была со мной, была моложе, а стало быть, и лучше, и чище сердцем. Мы плыли в лодке в тени лесистой мрачной скалы и видели вдали огоньки и серебряные, легкие облака над темной массой прибрежных садов и проч. и проч. Лизавета Сергеевна пела, так пела, как никогда не пела,-- и проч. и проч. Я не могу вам передать тех картин, которые, как будто назло мне, так ярко рисовались в его памяти... Тут он простодушно рассказал мне историю, всю жизнь этой Лизаветы Сергеевны. Она была нечто вроде Лукреции Флориани... И эта женщина, думала я, смеет называть другом моего Александра!

   -- Она,-- сказала я нерешительно,-- она говорит, что ты один из первых друзей ее.

   -- Правда,-- сказал он,-- это правда! О, это редкая женщина! душа, каких немного... Из тонких и чутких нерв соткала ее природа. Я давно не видел ее. Очень может быть, что и она взвизгивает, а не поет. Я ее очень люблю и очень буду рад ей.

   -- Ты ее очень -- любишь? -- спросила я помолчав.

   -- Ведь я сказал тебе, что очень,-- произнес он, возвысив голос, и посмотрел на меня так, как будто вдруг, разом отгадал мои мысли.

   -- Не пора ли спать,-- сказала я и вышла.

   Он остался на галерее (кажется, эту галерею я назвала террасой, но это была вовсе не терраса, а просто деревянный, широкий балкон с двумя или тремя ступеньками вниз).

   Опять горячо и долго молилась я в спальне, прежде чем легла и задула свечку, и опять не могла заснуть. Неровными шагами ходил по балкону муж мой. Я ждала -- и слушала шаги его. Прошел час, прошло два, и не знаю, сколько прошло времени, я не могла спать, я все ждала его. Я хотела у самого биения сердца его допроситься тайны, любит он меня или уже не любит. Мое ожидание, наконец, перешло в лихорадочное беспокойство, хоть я и слышала близко, под самым окном, шаги его. Я ощупью на спальном столике нашла часы и подавила пружинку -- прозвенело час и три четверти. Ах, как еще не поздно и какая длинная ночь!.. Я тихо встала; в темноте надела пеньюар, нашла свои туфли, накинула на голову платок, тихонько отворила дверь и вышла в сени,-- вышла в сени и отворила другую дверь... Что именно я хотела сказать ему, не помню; но мне так хотелось что-то сказать ему,-- а его уже не было! Все было пусто и тихо в месячных лучах. О, знаете ли вы, какое мучение любить! Я бы дала полжизни, чтоб в эту минуту он был со мной -- а зачем и почему именно в эту минуту! -- кто поймет, кто решит капризы женского сердца!.. Я облокотилась на деревянную решетку; прохладный воздух не освежал меня, на соседнем дворе выла собака, роса тускло блестела на траве, роща выходила из какого-то мутного облака... И он ушел в такую сырую ночь, по такой мокрой траве и так легко одетый!, он, который на ночь так редко забывал опускать окошки!.. Куда же он ушел? зачем? неужели я так страшна, что он бежит от меня даже ночью? Уж не госпожа ли Фильд назначила ему в эту ночь свидание? Мои фантазии до того разыгрались, приходили в голову такие грустные мысли, что слезы сами собой текли по щекам. Я плакала и ждала,-- ждала и тихо плакала. Не раньше, как показалась белая заря и зачиликали воробьи в кустах, а туман потянулся к небу, с распухшими глазами я покинула балкон и ничком бросилась на смятую постель. Наконец, бог послал мне силы,-- я решилась: пусть, думаю, он делает, что хочет, не любит, скучает или не верит мне, я поклялась быть его женой и буду молча любить... молча помогать ему, а когда умру -- я была уверена, что умру скоро,-- такая боль была у меня в груди -- пусть он почувствует, что ему не достает кого-то,-- и проч. и проч.

   Утром часу в девятом явился он домой; я была уже одета и сидела за самоваром. Где он был, я его не спросила. Я даже с притворным равнодушием посмотрела на измятое, бледное лицо его, беспорядок его волос и спросила: не хочет ли он чаю.

   -- Очень рад, дай! -- сказал он и протянул мне руку.

   -- Перемени сапоги, они сыры, ты можешь простудиться.

   -- Степан!-- закричал он человеку,-- дай другие сапоги.-- И ушел в свою комнату. Напившись чаю, он вздумал раздеться и лечь в постель. Жаркий сон в одну минуту охватил его; лицо опять приняло такой изнеможенный, усталый вид, что стало страшно. Я взяла его за руку и пощупала пульс,-- пульс бился сильно и неровно. Бедный, он не спал всю ночь, думала я. Что вздумалось ему вдруг уйти с балкона, и где он был? и зачем не приходил домой, если он недалеко был? Неподвижно часа два или три сидела я в креслах. День был серый, тучи покрывали все небо. Был уже третий час, когда я оглянулась на постель, глаза его смотрели на меня, я испугалась их выражения: в них была и тоска, и любовь, и смерть, и я не знаю что.

   -- Не хочешь ли ты чего-нибудь,-- спросила я,-- не болен ли ты, милый? -- у тебя такие горячие руки.

   -- Мари,-- сказал он слабым голосом,-- ты ни разу не спросила меня, где я был ночью.

   -- Ах! кажется, я забыла тебя спросить об этом.

   -- Боже мой! как хитры самые простые женщины! -- сказал он с досадой.-- Ведь я знаю, тебя целый день мучил этот вопрос. Не правда ли?

   -- Ты знаешь все, зачем же ты спрашиваешь?

   -- Я очень рад, что ты меня не спросила. Если б ты стала меня расспрашивать, я бы не сказал тебе.

   -- Как хочешь. Я не имею права.

   -- Я был в Москве.

   -- В Москве?

   -- Да, и знаешь ли что? В эту ночь у меня родился сын. Я ужасно устал и душой и телом.

   Я так была поражена, что не могла бы встать, если б вздумала, не могла бы говорить, если б захотела говорить. Думаю, что я страшно побледнела, потому что он хотел продолжать, но посмотрел на меня и остановился.

   -- Мари,-- сказал он, наконец, лежа на спине и оглядывая потолок,-- неужели такие простые, обыкновенные вещи могут ужасать тебя!..-- Я отвечала, что меня ужасает все безнравственное.-- Стало быть, я не могу ужасать. Видишь,-- сказал он,-- мне вдруг в эту ночь пришло в голову, что там, в городе, быть может, нужна моя забота, быть может даже помощь, и я, усталый, опять туда отправился. Мое сердце ничему не покоряется, но я ему покоряюсь. Если оно ошиблось и вынудило меня сделать тебя женой моей, как я ни боролся, а, все-таки, уступил ему... Если я и виноват, то не перед тобой, душа моя Мари, а виноват перед той женщиной, которая так страдала. Любить ее больше я не могу, но заботиться о ней обязан до тех пор, пока она мне сама не скажет, что ей забот моих не нужно.

   Я сказала на это, что презираю женщину, которая принимает помощь от такого человека, который уже разлюбил ее.

   -- Я пять месяцев ее не видел, Мари, она очень хорошо знает, что я разлюбил ее, знает, что я женат, но ты не можешь себе представить, как она была рада, что я ее вспомнил, что я не забыл ее, и, право, она бы умерла в эту ночь, если б я не похлопотал отыскать ей доктора.

   -- Не говори мне ничего, ради Христа!-- силилась я сказать. Он закрыл глаза и казался спящим. Я ожила только к вечеру, когда мой муж, собравшись ехать в Москву, сел на диван в ожидании извозчика. Я увидела, что он в жару, глаза его очень мутны, что он болен, совсем болен. Я все забыла, стала перед ним на колени и упросила его не ехать б город.

   -- Ты еще любишь меня?-- спросил он с нежностию. О! я помню, как он к голове моей приложил свою горячую щеку и остался. Всю ночь он был в жару без памяти и бредил. Я послала за доктором. Доктор З. сказал мне, что это ничего, простуда, расстройство нервов, и прописал лекарство, но вид его был очень озабочен, когда он держал его за руку. Я почти не спала всю ночь; утром голове его стало легче. Он призвал Степана, спросил бумаги, перо и книгу, на коленях написал какую-то записочку и велел отнести ее в город по адресу. Я не спрашивала его, к кому он так долго пишет, я только читала в чертах лица его скорбь невыразимую. Когда Степан вышел из комнаты, я была уже в сенях и сказала ему: сходи, пожалуйста, прежде чем поедешь в город, и купи мне кринку сливок, а записку дай мне, а то ты ее потеряешь. Когда принесешь молоко, тогда я тебе отдам ее и ты получишь на извозчика. Оставшись одна, я прочла адрес, записка была адресована к Елизавете Сергеевне. "Какими судьбами муж мой узнал ее адрес и от кого? -- думала я,-- и неужели в прошедшую ночь он уже успел отыскать ее?" Я отклеила облатку, сердце мое сильно трепетало и билось, как будто я решилась на великое преступление: записка была по-французски: я пробежала ее в одну минуту, и все фразы мигом спутались в голове моей. "Милый друг, Лнзавета Сергеевна,-- писал муж мой,-- на днях я умру. Этого я не говорю жене моей, потому что она ребенок. Я так ее люблю, что боюсь тревожить ее прежде времени. Пожалуйста, когда меня не будет, навестите мать моего ребенка" -- и проч. и проч.