Стихотворения Поэмы Проза - Яков Полонский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
-- Ты еще любишь меня?-- спросил он с нежностию. О! я помню, как он к голове моей приложил свою горячую щеку и остался. Всю ночь он был в жару без памяти и бредил. Я послала за доктором. Доктор З. сказал мне, что это ничего, простуда, расстройство нервов, и прописал лекарство, но вид его был очень озабочен, когда он держал его за руку. Я почти не спала всю ночь; утром голове его стало легче. Он призвал Степана, спросил бумаги, перо и книгу, на коленях написал какую-то записочку и велел отнести ее в город по адресу. Я не спрашивала его, к кому он так долго пишет, я только читала в чертах лица его скорбь невыразимую. Когда Степан вышел из комнаты, я была уже в сенях и сказала ему: сходи, пожалуйста, прежде чем поедешь в город, и купи мне кринку сливок, а записку дай мне, а то ты ее потеряешь. Когда принесешь молоко, тогда я тебе отдам ее и ты получишь на извозчика. Оставшись одна, я прочла адрес, записка была адресована к Елизавете Сергеевне. "Какими судьбами муж мой узнал ее адрес и от кого? -- думала я,-- и неужели в прошедшую ночь он уже успел отыскать ее?" Я отклеила облатку, сердце мое сильно трепетало и билось, как будто я решилась на великое преступление: записка была по-французски: я пробежала ее в одну минуту, и все фразы мигом спутались в голове моей. "Милый друг, Лнзавета Сергеевна,-- писал муж мой,-- на днях я умру. Этого я не говорю жене моей, потому что она ребенок. Я так ее люблю, что боюсь тревожить ее прежде времени. Пожалуйста, когда меня не будет, навестите мать моего ребенка" -- и проч. и проч.
Помню, что я, читая, ничего не помнила; дальше говорилось о каких-то деньгах, но что, как, почему и отчего?-- я не могла понять. Запечатавши записку облаткой того же цвета, я пошла сама навстречу Степану, который сливок не нашел, дала ему денег, велела ему с запиской ехать в город, а обратно на дороге, непременно, захватить того же доктора. Муж мой сидел на постели, когда я вошла; голова его свесилась на грудь, курчавые волосы торчали. Я слышала, как он два раза глухо повторил: бессмертие! бессмертие! Он был еще в памяти; я боялась заплакать,-- он бы догадался, что я прочла письмо его. Он позвал меня, но я убежала в кухню, села на лавку и стала всхлипывать. Нет! быть не может,-- утешала я сама себя,-- кто сказал, что он умрет! как мог он писать? И в то же время, сама не знаю почему, внутренний голос говорил мне, что он прав и что не обманывало меня мое предчувствие. Стараясь быть бодрой и спокойной, я провела ужасный день. Ночь была еще ужаснее: Александр все время разговаривал с каким-то невидимым стариком и спрашивал меня:
-- Мари! слышишь ли ты, что он говорит? он уверяет меня, что моя душа явится к тебе, когда я умру. Ах, Мари! Мари!..
Помню, до утра я сидела у ног его и, по временам, держала его за руку. В бреду он часто называл меня по имени, но уже не узнавал меня,-- я для него была призрак... Мне кажется, что в эту ночь и он, освещенный лампой, представлялся мне чем-то таким... не похожим на образ живого человека; лицо его, мертвенно бледное, казалось мне, расплылось бы, как дым, если бы пахнул на него ветер.
Его последнее -- последнее слово было "приду к тебе", это слово пролепетал он между бредом и последним вздохом, и вот это слово -- беспрестанно, беспрестанно отзывается в ушах моих. Я не могу, да и не хочу забыть его -- я верю, что, если я замолю грехи его,-- он придет ко мне, он будет вестником блаженства и загробного свидания. Отчего он умер? -- господь его ведает! доктор сказал, что у него была просто простудная горячка, но что он не перенес ее, потому что организм его был... надломлен... Много жил, слишком уж много!..-- сказал мне доктор. Да и мне в какие-нибудь шесть недель пришлось пережить столько же, сколько иные переживают в продолжение многих и многих лет, и, право, с меня этого довольно... Эти немногие дни будут наполнять всю жизнь мою.
Ну, вот все, что я помню, и все, что я знаю... Пора домой, который час? Ну да, меня будут ждать к чаю. Проводите меня; и что это мне вздумалось вам рассказывать? какое вам до меня дело?!
-- Теперь я немножко понимаю вас,-- сказал я, подавая ей руку.
Она встала, мы пошли, и оба были задумчивы.
-- Гм! Понимаете!.. ну скажите, как же вы меня понимаете?
Этот вопрос меня озадачил; не хотелось мне ей отвечать...
-- Понимаю,-- сказал я,-- что вы, во-первых, суеверны, во-вторых, были бы очень несчастны, если бы муж ваш остался жить до сегодня. Вы ни вашим прошлым, ни вашим воспитанием не были нисколько подготовлены к тому, чтоб жить под одной кровлей с таким человеком, каким, судя по вашим словам, оказывается ваш покойный сожитель. Вы не умели понимать его и были бестактны. В нем же, несмотря на доброту его, было нечто такое... как бы вам выразить? -- нечто разъедающее спокойную жизнь и обычное человеческое счастье. В наше переходное время попадаются и не такие еще личности... Вспоминайте о нем, но не фантазируйте. Неужели в такие годы вы отречетесь и от любви, и от жизни, и...
-- Как!-- перебила она меня с каким-то нервным движением, которое отозвалось в руке моей.-- Вы думаете, что я могу еще любить, т. е. думать о замужестве! Вы хотите, чтоб, стоя под венцом, я увидела тень моего мужа и умерла бы от ужаса...
-- И, полноте! никакая тень не пришла бы вас тревожить...
-- И вы в этом уверены?
-- Уверен...
-- На это я вам одно скажу. Душа, которая верует,-- тайна для того, кто ничему не верит. Прощайте...
Рука ее выскользнула из руки моей, и, обдав меня загадочным взглядом, она вошла в калитку нанимаемой ими дачи. На дворе в халате стоял старик, ее родственник, и заметно с беспокойством поджидал ее. Мне же не хотелось на этот раз попадаться на глаза родным ее: меня непременно зазвали бы чай пить, слушать старые сплетни, иносказательные намеки и тонкие наставления.
Было уже темно, когда я возвращался домой; мне было грустно, меня занимал вопрос, могу ли я вылечить эту барыню, могу ли я отрезвить ее, могу ли -- рано или поздно -- заставить ее полюбить меня...
И кто знает, быть может, мне бы и удалось кой-что... Недаром же она так доверчиво рассказала мне свои страдания и свои иллюзии; но я был ветрен, новая жизненная волна, новая неожиданная страсть отвлекла меня от этой странной, мистической вдовушки, и я навсегда потерял ее из виду...
КОММЕНТАРИИ
Свою деятельность прозаика Полонский начал в печальную пору царствования Николая I, в начале пятидесятых годов, когда особенно свирепствовала цензура. "Писать в последние годы царствования Николая I было невозможно,-- вспоминал Полонский; мои невинные повести: "Статуя Весны", "Груня" и др. были цензурой запрещены..." ("Литературно-художественный кружок им. Я. П. Полонского за 1905--1906--1907 гг.", СПб., 1908, с. 17).
Из современников Полонского, пожалуй, единственным, кто искренне ценил прозу поэта (хотя и в меньшей степени, чем его лирику), был И. С. Тургенев, считая лучшим его произведением роман "Признания Сергея Чалыгина". Но, по словам Тургенева, Полонский "уже до признаний Чалыгина показал, что умеет так же хорошо писать прозой, как и стихами. Стоит только вспомнить его "Тифлисские сакли", его "Груню".
Почти все представленные в настоящем издании повести и рассказы автобиографичны. Повести "Груня" и "Дом в деревне" -- своего рода маленькая дилогия, повествующая о жизни подростка в 14 и 15 лет, где много почерпнуто Полонским из своего отрочества. Автобиографичны и кавказские повести "Квартира в татарском квартале" и "Тифлисские сакли" -- о последней Полонский вспоминал: "В Тифлис приезжал В. Ф. Тимм (издатель "Художественного листка") <...> Он хотел срисовать самую красивую женщину в Тифлисе -- и я дал ему возможность срисовать ту армянку, которую я описал в рассказе "Тифлисские сакли", которая долго была близка мне и которая страшно измучила меня не столько физически, сколько нравственно. Она была "прекрасна как ангел небесный, как демон коварна и зла". Ее звали Софья Гулгаз. Я уже выучился <...> рисовать, <...> но книга с рисунками, а в том числе и с портретом Софьи пропала <...> Молодость и жизнь этой Софьи (под именем Магданы <...>) описана мною так правдиво, что слухи об этом рассказе дошли до моей бывшей возлюбленной -- и она <...> просила <...> передать мне, что грех мне и стыдно так жестоко осмеять eel Но кто еще раз прочтет мои "Тифлисские сакли", тот, конечно, увидит, что я и не думал ее осмеивать <...> Рассказ "Тифлисские сакли" я не мог продолжить, потому что цензура в это время моего пребывания в Петербурге не допускала существования любовниц, содержанок и тому подобное. Жива ли теперь эта поразительная красавица Софья Гулгаз..." (Я. П. Полонский. Стихотворения. Л., 1935, с. 652--653. Библиотека поэта. Большая серия). "Тифлисские сакли" впервые были опубликованы в "Современнике", 1853, No 7. В 1859 году они были напечатаны в "Русском слове", No 4.
В 1862 году была опубликована небольшая повесть Полонского "Медный лоб", которая раскрыла новую грань таланта автора -- его несомненное сатирическое дарование. Друг Полонского, взыскательный и искушенный читатель Е. А. Штакеншнейдер, записала в своем дневнике: "Небольшая забавная вещь -- война барина с лакеем <...>