Новый Мир ( № 9 2008) - Новый Мир Новый Мир

Севка защитил докторскую довольно успешно. Его поздравляли. Но когда какой-то доброхот брякнул, что, мол, удивительно, после такой болезни человек еще что-то соображает, Всеволод хотел дать ему в ухо. Воздержался. Вспомнил генеральское предупреждение. Ответил элегантно, что некоторые и без болезни ничего не соображают. И добавил вежливо: “Мудаки потому что”.

Тут грянула перестройка. Он уволился из армии и занялся компьютерной диагностикой болезней. Сразу в нее уверовал. Устроился в медицинскую

шарашку и стал туда звать меня. В виде крайней степени доверия: “Старик, будем миллионы грести!” Миллионы меня тоже волновали в те лихие годы, но не настолько, чтобы налечь на диагностику. Не потянуло меня.

Во-первых, выяснилось, что компьютеры правильный диагноз ставят лишь в пятидесяти процентах случаев, то есть по принципу “орел — решка”; а во-вторых, Севка предложил немедленно, не позже шести вечера внести астрономическую сумму не то в три, не то в пять тысяч зеленых для покупки на паях компьютерной установки. Тут я вспомнил совет отца и “взял дистанцию”. Да и запас мой составлял сорок пять долларов — гонорар за главу в энциклопедии, сдуру изданной за рубежом. Я их прятал в маминой коробочке из-под диакарба. Мочегонное средство. Место очень надежное.

Любовь не состоялась, и мы, как выяснилось, расстались навсегда. Окольными путями я узнал, что он в диагностике разочаровался, но продолжал раздавать визитки, где значился “генеральным директором” чего-то, где работали еще два человека — жена Лидка и друг Кирилл, художник, с которым они частенько киряли и дрались в молодости. Кирять они продолжали, и Кирилл помер, хотя был “русским богатырем” и тоже не любил интеллигентов. Вот такие дела. Так что дистанция — великая вещь. Надо уметь ее держать.

ГЛАЗ-ВАТЕРПАС

Сумрачное осеннее утро. Дождя нет, но воздух влажный, волглый, дышать трудно. Неуютная погодка. Только восемь часов утра. Очень рано. Мы приехали на практические занятия по урологии. Называется: “Ознакомление с работой кожно-венерологического диспансера”. Почему по урологии? Да потому, что тема занятия — гонорея. Житейское дело.

Чуть не за сто метров до диспансера наблюдается очередь. Она причудливо извивается из-за того, что люди стоят, не прижимаясь друг к другу, а слегка отодвинувшись. Мужики хмурые, мрачноватые, неразговорчивые. Диспансер еще закрыт, на дверях почему-то деревянная щеколда, как в деревенской уборной. Хорошая ассоциация. Режимный объект.

Мы сгрудились у служебного входа, укромно разглядываем очередь. Наши девчонки дико стесняются и потому весело щебечут о пустяках.

Исключительно друг с другом. И на очередь демонстративно не глядят.

Неудобно. Мужики не обращают на нас никакого внимания. Особенно на девчонок — уже наобщались. Очередь угрюмо молчит.

Но вот прошел трамвай, и от остановки приковылял невысокий суетливый человек. Он читает вывеску: “Районный кожно-венерологический…”, тихонько взвизгивает и стремится к двери. Крайний пострадавший мрачно реагирует: “Встань в очередь. В конец. Со своим концом”. Высокий костлявый мужик в белых грязных кедах хмуро улыбается своей остроте.

Новичок суетливо пытается объяснить, что у него как раз не гонорея, тем более не триппер (интересно, какая, по его мнению, разница?), а трихомониаз. Он важно поднимает кривоватый палец с обкусанным траурным ногтем. “Подцепил в бане за тридцать копеек”.

— Ну и дурак, — басит костлявый, — удовольствия никакого, а “на винт намотал” (выражение Жванецкого, услышанное много позже). — Встань в очередь!

Но вот щеколда изнутри поворачивается, и старая скрипучая дверь открывается настежь. Очередь уважительно пропускает нас вперед. Большая грязноватая комната, почти зальчик. Впереди возвышение, похоже на сцену (оказалось, здесь когда-то был клуб). На сцене сидит за столом доктор. Венеролог. Грузный, седой, с висячими усами, как у Тараса Бульбы. Он что-то пишет, жует эти свои усы и, не глядя на нас, машет рукой — проходите, мол, садитесь. Сбоку от сцены два ряда клубных стульев, приколоченных к единой перекладине, чтоб не елозили. Мы садимся на передний ряд, девчонки — сзади. Они перестали шушукаться и тревожно вертят головами. Что дальше будет?

Он говорит какие-то слова про суть предмета, который мы сейчас будем изучать на практике. Слушаем вполуха, потому что обстановка вокруг впечатляет гораздо сильней, чем текст. Тем более что кое-что мы и так знаем. Слышали на лекции. Да-да, краем уха. Гонококки, тельца Нейслера, анализ на стеклах, окрашивается фуксином синим.

— Сейчас появится Петрович, — вдруг почему-то с усмешкой говорит врач, — и вам все станет понятным.

Мы переглядываемся, ждем. И вот среди этих декораций — сцена, клубные стулья, голубоглазый врач с усами — дребезжит и открывается стеклянная дверь с привычной надписью “Посторонним не входить”. Она отворяется с трудом, скребет по полу, как будто ее очень давно не открывали. Наконец распахивается и со звоном ударяется о стену. Появляется человек. Он в хирургическом халате (завязочки сзади). Халат в далеком прошлом был белого цвета. Он шаркает стоптанными башмаками, ему много лет, и ему трудно ходить. Равнодушно кивает нам головой и говорит с хрипотцой:

— Пусть клиенты входят, замерзли, небось. По три человека пропускайте.

Староста группы, бывший военный фельдшер Саша Романовский, серьезный и уже давно лысый, открывает входную дверь и скупым жестом приглашает первую тройку. Они входят, и Петрович вытягивает их в шеренгу, лицом к лампе дневного света. Включает лампу, которая трещит и мигает, а потом заливает страдальцев мертвенно-синеватым светом. Они понуро стоят. Петрович командует:

— Ширинки расстегнуть! (Тогда до молний на брюках еще не додумались.) Вынуть прибор, весь, весь, не стесняйтесь. Тут все свои, — поводит рукой в сторону девчонок. Юморист, однако. — Надавить, сильнее, сильнее! Не двумя пальчиками, это вам не зубная паста, а всей ладонью! — высокопарно так говорит.

Мужики, покряхтывая, надавливают. Результат их удивляет.

— Ишь ты, как залетел, — говорит невысокий коренастый мужичок в шапке пирожком на оттопыренных ушах и с кожаным галстуком.

— Попался, который кусался, — комментирует Петрович.

Второй “клиент” — молодой парень, коренастый и краснощекий, в морских клешах, вместо ширинки отстегивает флотский клапан, и все его завидное хозяйство вываливается наружу.

— Эк ты оголился, не ушиби колени, — к месту замечает Петрович.

Все смеются. Парень, подумав, тоже смеется.

Голубоглазый и усатый врач велит кому-то из практикантов принести из лаборантской стекла — брать анализ. Петрович стекла игнорирует:

“Сами берите. А у меня глаз-ватерпас, я и так скажу”.

И действительно, он мельком глянул на выдавленные секреты и припечатал: “Гонорея, старый простатит расцвел, трихомониаз, опять гонорея, и опять она же, родимая”. Так он всю очередь раскассировал очень быстро.

У суетливого мужичка, который хотел выбиться из стройных гонорейных рядов, никакой не трихомониаз оказался, а вспыхнула старая гонорея.

— Откуда? — горестно вопрошал потерпевший. — Я на бабе две недели не был, в ментовке пятнадцать суток отбухал, за драку.

— Алкоголь принимал? На радостях, пару пива? Вот тебе и пожалуйста, обострение. Она, брат, от алкоголя сатанеет. Вон студенты, небось, подтвердят, в их учебниках прописано.

Мы вяло покивали головами. Ничего мы не знали про эту особенность гонококков. А около высокой дылды в когда-то белых кедах он задержался, позвал врача, вместе о чем-то пошептались.

— Похоже на шанкр. Ты, спортсмен, посиди в сторонке, потом тобой займемся.

Тот возгордился:

— Вот видишь, мужик, здесь посерьезней дела, не твой мудиаз какой-то, — с сияющей рожей обратился он к пятнадцатисуточнику

— Ты особенно-то не гордись, — заметил Петрович. — Ежели твоя болячка подтвердится, тебя в больницу надо определять и уколы в задницу-— “квантум сатис”, — вдруг вспомнил он латынь и торжествующе посмотрел на нас. — Вполне достаточно.

У него были кустистые седые брови и глубокие морщины, под глазами-— изрядные мешки. Взгляд острый, цепкий, совершенно не соответствовал опущенным сутулым плечам и шаркающей походке.

Определившись с диагнозом, Петрович отделил гонорейных и загнал их, как и вначале, по три человека в процедурку.

Мы, робко ступая по цокающему старому кафелю, перешли в мрачную комнату — “пыточную”, как с усмешкой ее определил фельдшер. Над обычными фаянсовыми писсуарами, давно потерявшими белый цвет невинности, висели широко известные в народе изделия с иностранным лейблом “кружка Эсмарха”. На которых, помнится, играли незабвенные Палкин, Малкин, Залкинд из “Двенадцати стульев”. Тогда было смешно, сейчас — нет. От них вниз свисали шланги, грозно шевелясь, как змеи. Все дело было в их содержимом. Они были заполнены бурой гадостью — азотно-кислым серебром, по-научному — протарголом. Вам в детстве капали в нос эти жгучие капельки, чтобы извести хронические сопли? Мне капали. Больно и безрезультатно. И это был только двухпроцентный раствор, такой милый и ласковый.