Венгры с перцем. Исторический путеводитель по друзьям и партнерам - Сергей Александрович Алдонин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Знакомство Листа с Россией не ограничится салонами Северной Пальмиры, как это нередко бывает с заезжими знаменитостями. Лист ещё не раз побывает в России, исколесит с концертами и юго-запад империи – Малороссию. Там, на одном из концертов, восторженным слушателем Листа будет Афанасий Фет. В 1847-м году, в Киеве, на благотворительном выступлении, Листу скажут, что некая дама заплатила за билет астрономическую сумму – сто рублей. «Давайте поблагодарим её за это! Как её имя?» Её звали Каролина Витгенштейн. Так началась история любви.
Каролина Витгенштейн, урождённая Ивановская, а по матери – Потоцкая, была подданной Российской империи. Мария Павловна, отбросив предрассудки, во имя Листа будет хлопотать перед своим грозным августейшим братом о расторжении брака между Витгенштейнами. Любимая женщина Листа была замужем за сыном героя наполеоновских войн, суворовского ученика фельдмаршала Витгенштейна. Её, несовершеннолетнюю, выдали за Витгенштейна силой. У них сложился тягостный брак без любви, супруги были готовы к расставанию, но требовалось одобрение императора, а также православного и католического духовенства. Лист и Каролина так и не встанут под венец, хотя сохранят верность друг другу. Когда он поймёт, что им не быть мужем и женой – пострижётся в монахи.
«Всем, что я сделал, я обязан Женщине, которую я жаждал назвать своей супругой, чему, однако, мешали зло и мелкие интриги отдельных людей. Имя этой любимой мною Женщины – княгиня Каролина Витгенштейн. Я не могу без трепета произнести это имя. Она – источник всех моих радостей и исцелительница всех моих страданий! Ей я обязан всем тем духовным и моральным, что есть во мне, равно как и всеми моими материальными средствами. Она взяла на себя все тяготы моей жизни и именно это считала богатством содержания своей Судьбы и единственной ее роскошью…»…
Русские гастроли
После 1830 года Россию всё чаще называли жандармом Европы – и либерально настроенная интеллигенция объявила негласный бойкот Санкт-Петербургу. Вольнолюбивый венгр не мог сочувствовать державному консерватизму Николая Первого. Но он сумел полюбить Россию, вопреки политике. Сумел за мундиром жандарма увидеть сердце поэта.
На волне небывалого успеха, весной триумфального 1842 года Ференц Лист приближался к границам Российской империи. 8 марта он играл в Мариенбурге, 14 марта – в Кёнигсберге, откуда через Ригу направился к Северной Пальмире. Русские газеты уже писали о грядущих гастролях, предвкушая сенсационный успех. Билеты стоили дорого, но желающих раскошелиться было куда больше, чем может вместиться стульев во все залы Петербурга.
В Петербург он прибыл в субботу, 16 апреля, и уже на следующий день играл в высочайшем присутствии – то есть, перед императором Николаем Павловичем и членами его семейства. 20 апреля, 8 апреля по старому стилю, состоялся концерт в зале Дворянского собрания, который был переполнен уже за полтора часа до появления Листа.
«В зале теснилось более трёх тысяч человек», – вспоминал Александр Николаевич Стасов, выдающийся русский музыкальный критик, внимавший Листу в тот вечер. Записи Стасова передают волшебную атмосферу того концерта, мы как будто переносимся в тот зал и усаживаемся рядом с Глинкой, Серовым, Одоевским: «В этом концерте всё отклонялось от привычного. Прежде всего, то, что Лист всё время был на эстраде один: за исключением его никто другой в концерте не участвовал, ни оркестр, ни певцы, ни солисты на других инструментах… Потом эта манера поставить для себя маленькую эстраду на самой середине залы, словно островок среди океана, словно высокий престол над головами толпы, – и оттуда лить на всех потоки своей силы и власти… Мы с Серовым были после концерта, как помешанные, едва сказали друг другу по нескольку слов и поспешили каждый домой, чтобы поскорее написать один другому впечатления, свои мечты, свои восторги… Тут мы, между прочим, клялись один другому, что этот день, 8 апреля 1842 года, отныне и навеки для нас священен, и до самой гробовой доски мы не забудем ни одной его чёрточки. Мы были, как влюблённые, как бешеные».
Сидел рядом со Стасовым, теряя рассудок от музыки Листа, Александр Николаевич Серов, композитор. Его удивительная «Песня Ерёмки» из оперы «Вражья сила» в исполнении Шаляпина стала самым точным выражением русского характера – удалого, яростного, широкого, от бесшабашной пляски до покаянного стона.
Пётр Великий прорубил окно в Европу; первого русского императора считали образцом правителя даже бунтарски настроенные французские просветители. Но Россию всё равно воспринимали как далёкую периферию культурного мира. Уважали русскую армию, которая поражала отвагой, выносливостью и благородством, удивлялись ухарским замашкам богатых русских путешественников, а русская литература, живопись, музыка для просвещённой Европы не существовали. Заезжие заморские гости свысока учили русских изящным искусствам. Об уровне некоторых учителей можно судить по историческому анекдоту о находчивом графе Ростопчине, который по сей день снисходительно смотрит на нас хитрыми глазами с портрета Кипренского. Однажды в Париже граф побывал на дебюте скверного актёра. То был форменный провал, публика шикала и готова была плеваться от негодования. И только Фёдор Васильевич Ростопчин громко аплодировал и кричал: «Браво!». «Чему вы так аплодируете, ведь он играл безобразно!», – воскликнул француз – приятель Ростопчина. Русский граф ответил: «Так ведь, если у вас провалится – к нам приедет. Учить нас будет». История закольцевала этот сюжет. Через несколько десятилетий после парижского конфуза сам Лист будет выступать в салоне Ростопчиных на Дворцовой набережной в Петербурге. Фёдора Васильевича уже не будет в живых, и душой салона станет его невестка – Евдокия Петровна Ростопчина, урождённая Сушкова, замечательная поэтесса и писательница, поклонница венгерского гения. Музыкальный вечер у Ростопчиных даже великого Листа, искушённого из искушённых, поразит изысканной атмосферой преклонения перед искусством. Одной из главных странностей Листа был интерес к умным женщинам – и он искренне восхищался талантом Евдокии Ростопчиной, её взыскательным отношением к музыке, к литературе, к философии.
