Венгры с перцем. Исторический путеводитель по друзьям и партнерам - Сергей Александрович Алдонин

Когда Листа спрашивали о его политических убеждениях, он, мечтавший о свободной Венгрии, отвечал афоризмом: «Каковы бы они ни были, у меня нет трёхсот тысяч штыков, чтобы их поддержать».

А вот и самая известная из русских легенд о Листе. В 1842-м году композитора в 24 часа выслали из Петербурга. А полицмейстер сообщил ему высочайшую волю: Лист не должен более приезжать в столицу России никогда. Так уж сложилось, что император Николай Павлович – крупный политик, которым восхищались Пушкин и Гоголь – стал для Венгрии злым гением, и даже с Листом повёл себя мстительно и заносчиво.

Дело в том, что на выступлении Листа в Петербурге собралось самое изысканное общество, и сам император Николай I присутствовал в зале. Во время концерта он принялся громко разговаривать со своими адъютантами. Лист прервал игру.

– В чём дело? Почему вы перестали играть? – спросил Николай и, нетерпеливо махнув рукой в сторону рояля, добавил:

– Продолжайте.

– Когда говорит царь, остальные должны молчать, ваше величество, – вежливо, но решительно ответил Лист.

Император дослушал концерт. Однако сразу после выступления Листа поджидал полицмейстер.

Это не единственная легенда о гордости художника, которую проявлял Лист во взаимоотношениях с монархами. Когда Лист был с гастролями в Англии, ему передали приглашение выступить в Виндзорском дворце – резиденции английских королей.

Королева Виктория пришла на концерт с опозданием. Она и ее свита долго устраивались в ложе, шелестели платья придворных дам, королева громко разговаривала. Лист демонстративно прервал игру.

– Мне показалось, что ваш этюд был слишком коротким, – сказал ему один из присутствовавших сановников.

– Просто я боялся помешать Её Величеству королеве Виктории беседовать, – ответил Лист.

После 1848 года, когда царь Николай, помогая венским союзникам, взял на себя роль усмирителя венгерской революции, примирение Листа с петербургским двором сделалось и вовсе невозможным. Погиб Шандор Петёфи, тринадцать венгерских генералов казнены по приговору австрийского военно-полевого суда, расстрелян глава правительства Лайош Баттяни… Оценим редкое благородство Листа: он не позволил себе излить раздражение на своих русских друзей-музыкантов и продолжал дружески помогать Глинке, Рубинштейну, Бородину…

Строптивый друг Глинка

Лист восхищался гением Глинки, с удовольствием исполнял и аранжировал его произведения. Благодаря Листу, Глинку всё активнее исполняли в Европах. Вот Лист пишет: «…мне очень приятно… сообщить Вам, что «Хоту» только что исполняли с величайшим успехом… Уже на репетиции понимающие музыканты… были поражены и восхищены живой и острой оригинальностью этой прелестной пьесы, отчеканенной в таких тонких контурах, отделанной и законченной с таким вкусом и искусством! Какие восхитительные эпизоды, остроумно связанные с главным мотивом… какие тонкие оттенки колорита, распределенные по разным тембрам оркестра!.. Какая увлекательность ритмических ходов от начала и до конца! Какие самые счастливые неожиданности, обильно исходящие из самой логики развития!»

Мрачноватый Михаил Иванович не спешил с ответными восторгами. Глинка не слыл «человеком эпохи Возрождения», не служил нескольким богам, да и жизнелюбием не отличался. По духу он был схимником, затворником искусства в ещё большей степени, чем Лист. В обществе держался неловко, чурался бытовых забот, никогда не держал при себе денег и документов. Глинка раз и навсегда погрузился во вселенную музыки – а в быту, по собственному признанию, был изнеженным как мимоза. Постоянные болезни сделали его мнительным, неуживчивым, колючим – и о собратьях по искусству он отзывался, отвергнув лицеприятный этикет. Шумная популярность Листа казалась ему помехой настоящему искусству. Сам Глинка никогда бы не согласился на такую насыщенную гастрольную жизнь, ему и театральное закулисье, и салоны быстро наскучили.

Из всех композиторов Глинка признавал только троих: Глюка, Шопена и… себя. Блестящих и знаменитых пианистов на дух не переносил, говоря: «Звучно играют, да не благо-звучно». В его знакомстве с Листом были приятные часы. Была незабываемая ночь, проведённая в трактире, когда Глинка угощал Листа цыганским пением и русской водкой. «Дикий концерт» цыганского хора потряс Листа – он напишет фортепьянное «Воспоминание о России» по впечатлениям той ночи.

Ненадолго Глинка подпал под очарование музыки Листа, но очень скоро перестал говорить о венгерском волшебнике. Тех, кто спрашивал про Листа, Глинка отсылал к своему другу Калмыкову, который и озвучивал мнение автора «Жизни за царя», весьма ядовитое: «Лицом худ, волосом длинен и белокур. В одной руке жупел, в другой – колья. Сел, взыграл: зала потряслася, и многие беременные женщины повыкидывали…».

Строгий пан

В Варшаве перед концертом Листа его импресарио объявил публике, что в зале будет гореть пятьсот свечей. Сидевший на галерке недоверчивый провинциал не поленился пересчитать все зажженные свечи и, недосчитавшись, счел себя обманутым. Ему было не до музыки, он долго сидел, пыхтел и копил про себя обиду, но, не выдержав, встал и возмущенно крикнул:

– Как не стыдно! Панове, нас гнусно обманывают! В зале только четыреста девяносто восемь свечей, а не пятьсот…

Не понимая, что происходит, Лист прервал концерт. Но тут на сцену вышел импресарио:

– А считал ли пан свечи на фортепиано? – гневно спросил он.

– Нет, – смутился провинциал. – Ну, тогда простите… Ладно, играйте дальше, господин Лист…

Русские стихи для Ференца Листа

В XIX веке в петербургских и московских гостиных блистали две поэтессы – Евдокия Ростопчина и Каролина Павлова. Обе сочли за честь знакомство с Листом. Композитор встречал их во время путешествий по России, в обеих столицах империи. О шумном успехе Листа в салоне Ростопчиной мы уже вспоминали. Во время московских гастролей Лист побывал и в салоне Павловых, на Рождественке, на традиционном «четверге».

Каролина Карловна Павлова, урождённая Яниш, была немкой по происхождению, но русской по самоопределению. Собственно, её отец – профессор московской Медико-хирургической академии – был уже изрядно обрусевшим немцем. Она оставила след и в русской, и в немецкой литературе: писала стихи и по-русски, и по-немецки, и по-французски, переводила на немецкий Пушкина, Баратынского, А. К. Толстого. Алексей Константинович Толстой, не раз встречавшийся с Листом, был искренним поклонником талантов Каролины Павловой. Толстой с гордостью преподнёс Листу книгу своих стихотворений на немецком языке, в переводе Каролины Павловой. Ещё раньше, в 1839 году, в Париже вышел сборник «Прелюдии», в котором Каролина Павлова представила переводы на французский язык собственных русских стихов, а также переводы стихотворений Пушкина, Жуковского и немецких поэтов. Листу особенно понравилось одно из стихотворений Павловой – Les pleurs des femmes, «Слёзы женщин», «Женские слёзы»:

О, почему, когда всечасно

Судьба не шлёт уже угроз,

Так много льётся слёз напрасных,

Неизъяснимых женских слёз?

Не понимая их значенья,

Вы презирать их не должны.