Эскадрон комиссаров - Василий Ганибесов

Глаза у выстроившихся в шеренгу завязаны. Охотники поднимают голову и держат ее, будто им на носы поставили по стакану с водой, которую нужно не расплескать.

— Кру-у-гом!

Все поворачиваются и вместе с окружающими отсчитывают семь шагов. Там останавливаются и возвращаются уже без команды. Фадеич тоже останавливается и, немного подумав, круто поворачивается. Толпа замерла, готовая прыснуть хохотом. Фадеич нацелился по крайней мере шага на три в сторону от трубки и с развернутыми ножницами уверенно отсчитывает семь шагов... Пять, шесть, семь... р-раз!..

— Х-ха-ха-ха!.. Х-ха-ха-ха!.. Эх, Фадеич, подмарал! Всех халтуринцев подмарал!

— А трубка-то, Фадеич, трубка-то!

Фадеич поднимает повязку и искренне удивляется, как же это он ушел от трубки.

— Не довернул маленько. Еще-то можно?

— Валяй, можно!

Фадеич еще два раза ходит к трубкам и все чикает ножницами впустую. Он сердится, шевелит своими пегими усами. Наконец трубка под дружные аплодисменты окружающих падает к его ногам. Он торжествующе осматривает собравшихся, будто хочет сказать: «Готово. Все. Можно расходиться».

— На записку еще, Фадеич, ответить надо.

— На какую записку?

— А вот что в трубке-то.

Фадеич развертывает записку:

Для чего служит темляк?

Какой путь подъема сельского хозяйства СССР?

— Вслух читай, Фадеич!

— Тута один вопрос неясный, про темляк. А на другой отвечу. Про сельское хозяйство, это значит про деревню, про крестьянство. Тута надо, одним словом, в колхозы, чтобы изжить мелкополосицу и ввести индустриализацию — трактор.

— Браво, Фадеич!

— А про темляк-то?

Фадеич, уже взмокший, отчаянно водит, глазами, прося снисхождения. Эскадронец мигает ему, трясет шашкой, продевает руку в темляк и завертывает.

— Это вы про тот ремешок, что ли? Он для того, чтобы шашка не вырвалась.

— Качать Фадеича, качать! Браво!

Фадеич, подбрасываемый дюжими красноармейскими руками, летит кверху. У него по-тараканьи топорщатся пегие усы, в руке крепко зажата заветная, замучившая его сегодня трубка.

А плац разноголосо гудит. В одном месте политаукцион, в другом — военный, в третьем — лотерея. Праздничному гулу аккомпанирует оркестр духовой музыки. На эстраде из двух повозок с настланными поперек досками — петрушка; его сменяют декламаторы, певуны, гармонисты, плясуны. Из тира доносятся хлопки стрельбы дробинкой. Политруки водят группы рабочих по палаткам, казармам, классам, показывая устройство лагеря и красноармейский быт. Рабочие, подшефные крестьяне ходят, смотрят, спрашивают, что к чему, ввертывают свои замечания, по которым видно, что не в Аракчеевку пришли они, а в свою армию, в рабоче-крестьянскую. Она им близка и дорога, она детище их. Они гордятся успехами ее и ворчат, пальцами тычут в недостатки. Даже родители красноармейцев, приехавшие на праздники, не сына смотрят, а часть, в которой он служит.

— Товарищи-и-и!.. — кричит выехавший кавалерист. — Освободите середину, сейчас выступает эскадро-он!

На середине, сделав прямоугольник, поставили пики, за линию которых нельзя входить. Народ хлынул от игр и плотной стеной окружил освобожденную площадку.

Оркестр грянул рысь, на середину коротко заплясал первый взвод. Лошади, как будто понимая, что на них смотрят тысячи глаз, согнули шеи в дуги, перебирая трензеля, они выкидывали передние ноги, как пловцы на тренировке. Железо и медь седел блестели, на потниках горели красные звезды, подперстья обернуты в желтую парчу старой поповской ризы из драмкружковского барахла. На ноги лошадей надеты белые чулки.

— Как в цирке! — шушукаются восторженно в народе.

Командир свистнул, и взвод взял справа по одному. Седоки, подобравшись, сидели как пришитые, мягко покачиваясь. Вот взвод вытянулся. Еще свист — и лошади, не меняя аллюра, начали принимать влево. Рысят будто вперед, а вся смена двигается вбок влево. Опять свист — и смена принимает вправо. Вольты, перемены направлений, короткий манежный галоп, свечи — встречаются гостями дружными хлопками.

Второй взвод привез препятствия. Прыжки раззадорили еще больше. На рубке прошел младший комсостав, прошли Абрамов, Карпушев, Ковалев и последним Куров. Его, как ввернутая, посадка, короткий и крепкий корпус, лобастая голова привлекли внимание. Отъехав несколько дальше, Куров взял полный карьер, на ходу выхватил клинок и, далеко сгибаясь в стороны, рубил остервенело, будто перед ним не лоза, а махровые белогвардейцы. Взглянувшие на него испуганно шарахались в стороны, его скуластое лицо было страшно оскалено, надвинутые на глаза разбойничьи брови дрожали.

— Ух, черт! Вот, бандит, рубит! Попадись такому — напополам раскромсает!

Подгоряченный задором, выехал старшина. Он зажег папиросу и заломил фуражку набекрень. Вытащив клинок, он взмахнул им над головой, будто отпарировал удар.

— Орел! Прямо орел, туды... — выкрикивали столпившиеся.

Конь старшины взял свечку, клинок выпал, воткнувшись в землю, лошадь рванула и распласталась в сумасшедшем карьере.

— Ой, стопчет кого-нибудь! Разобьется!

Слетела фуражка, выпала изо рта папироса. За последним станком с глиной конь вдруг остановился, бороздя задом землю, круто повернул и по тому же пути понес назад. Старшина, ухватившись одной рукой за гриву, виснет все ниже и ниже, задние ноги коня чуть-чуть не достают его головы. Старшина бороздит рукою по земле и поднимается с дымящей папироской во рту. Свешивается на другой бок и ловит фуражку, еще раз — и над головой опять взмахивается клинок.

— Ур-ра-а! Браво!

Под крики и рукоплескания несется старшина, срубленные концы лозы вздрагивают и тычутся в землю.

7

В роще на эскадронной эстраде — собрание. Президиум — конечно с Фадеичем на почетном месте, — заседает под шелковым эскадронным штандартом. Красноармейцы вперемежку с рабочими. Они веселыми хлопками встречают и провожают выступающих. Выступил с приветствием Искандаров, председатель комиссии связи, выступила Румянцева от медичек. Эскадронцы уже посматривали, кому поручить ответное слово, когда на эстраду влез Ширяев, председатель завкома.

— Товарищи, — начал он. — Вы знаете, как сейчас наша страна мобилизуется на выполнение пятилетки. Миллионы рабочих и крестьян выступили на социалистическое соревнование за увеличение производительности, строительство новых фабрик и заводов. Мы, халтуринцы, взяли на себя обязательство поднять производительность труда на десять процентов, снизить себестоимость на шесть процентов, изжить прогулы, улучшить качество продукции. Мы вызываем на социалистическое соревнование эскадрон, ставим вам условием полностью выполнить ваш договор.

Ширяев накинул на себя кепку и ушел в собрание. Красноармейцы сидели не шелохнувшись, до крайности изумленные вызовом. Как же это — завод и эскадрон? У завода одно, а у эскадрона другое.

— А разве можно? — спросил Карпушев. — Можно разве эскадрону соревноваться с заводом?

— А почему же нельзя? — поднялся Смоляк. — У завода одни обязательства, у нас другие, они выполняют свои, а мы свои... Кто желает высказаться?

Смоляк оглядывает собрание. Договор, только что перекипевший в эскадроне, должен сегодня окончательно закрепиться заключением с шефами. В задних рядах неуверенно поднялась рука.

— Слово имеет товарищ Вишняков.

— Мы, что ж, мы не против, чтобы заключить. Только вот вопрос будет один. Почему это везде все поднимается, а хлеб хочут выдавать по карточкам, ситного вовсе не стало, гвоздей нет, кооперативы пусты? Что это за подъем такой? А вот почему же не заключить, можно завсегда...

Сморщившийся Смоляк растирает щеку, как от зубной боли. Фадеич крякает. Насторожившееся собрание повернуло головы к Вишнякову. Красноармейцы как неприкаянные прячут глаза в колени.

Вишняков, видя молчание, завозился.

— Может, нельзя говорить? Тогда я замолчу.

— Говори, говори, все говори, до конца.

— Потом еще вот. Посевную площадь, говорят, надо поднимать, а крестьян силком гонят на лесозаготовки, сплавлять. А кто посеет, у того отбирают хлеб по дешевой цене. Рабочим-то это в руку, а крестьянам как? Тут чуть что маленько — наряд, сказал слово — на губу. А так мы не против договора.

— Это кто — мы? — спросил приглушенный голос.

— Мы, — сердито бросает Вишняков. — Красноармейцы.

— Много вас таких? — спросил опять тот же голос.

Вишняков не ответил.

— Кто это? — шепотом спрашивает Ширяев командира эскадрона.

Красноармейцы опасливо переглядываются, как будто хотят спросить: «Может, еще кто так же?»

Березы рощи оранжево подкрашиваются. Потухающее солнце хватается за белогорский лес, стынет в жалком бессилии. С плаца от собрания соседа — стрелкового полка — монотонная, как по складам, речь выступающего.