Эскадрон комиссаров - Василий Ганибесов

Шефская молодежь полезла в седла, бесцеремонно щупая лезвия клинков.

— Разрубит? — спрашивал один и вздрагивал от прикосновения к холодной остроте.

— Ежели поперек попадется — разрубит, а вдоль — нет.

Пожилые курили, они смотрели на молодежь, усмехались и вспоминали бои, которыми они отвоевывали свою жизнь.

Туман густел. Он до краев наполнил канал и медленно выползал на дорогу.

Впереди шли шефы. Покачиваясь в седлах, бойцы пели о своих старших братьях и двадцатом годе.

5

Шефами эскадрона были рабочие Халтуринского завода.

Наладилось шефство почти только с зимней кампании смотра красных казарм. До этого виделись лишь в годовщины, устраиваемые со взаимным представительством; это была казенная связь, нагрузкой лежавшая на завкоме и эскадронной ячейке.

Смотр привел в казарму рабочих и работниц. Шефы вначале пришли неловко и неумело. Спрашивали: «Ну как?». Им отвечали: «Ничего». Потом перешли на «как пища?», потом нашли, что холодноват пол, разыскали незаткнутые подпольные душники. Фадеич не вытерпел, разворчался и уж больше не доверял красноармейцу «ничего», пошел по казарме хозяином. Заглянули шефы под лестницы, столики, пощупали слежавшиеся, невзбиваемые подушки, заглянули в печи, наполовину засоренные золой, удивились, что нет на растопку сухой лучины, осмотрели конюшню и уж вовсе по-свойски пересмотрели оружие. А когда заглянули в журнал дисциплинарных взысканий и поощрений, Фадеич рассердился.

— Где эти живут? — ткнул он пальцем в фамилии. — Кто? Миронов и Ковалев? В казарме.

— Знаю, что в казарме, а где их кровать?

Фадеича свели.

— Тебя как, сынок, зовут? — обратился он к Миронову.

— Семен Миронов.

— А из каких краев? Отец, мать есть? Та-ак. А скажи-ка, на какие ты деньги пил, водку брал? Из дому, от отца? Эх ты, бить тебя некому. Отец-то небось из последних, а ты пропил! Голова ты садова! У нас сейчас на заводе старики — и те бросают, а ты поднял, да еще в Красной Армии. Вот я напишу отцу-то, я ему все распишу, как ты дисциплину укрепляешь.

Миронов, скаливший вначале зубы, заморгал и наконец обмяк.

— Я только раз.

— «Раз»! Ты раз, да я раз, вот те и два будет, а глядя на нас, и другие пососут. Пришей пуговицу-то, оторвется. Да пояс-то подтяни... вояка!

На следующий день от Фадеича принесли сколоченный им деревянный ящик с наказом поставить в кузне и бросать в него обрезки копыт и куски железа. На боках его было жирно нахимичено: «На индустриализацию».

Военком Смоляк яростно скреб свою косматую гриву и сопел:

— Подсидел, старый хрен! Прямо не в бровь, а в глаз...

С тех пор шефы зачастили. Двери халтуринского клуба открылись для красноармейцев на любой вечер, а сердитый Фадеич стал почетным эскадронным гостем. На вечера ему на квартиру подавали сани, он приезжал важный и серьезный.

И когда Робей сформировал роту для похода в Аракчеевку, Фадеич заявился с узелком хлеба провожавшей старухи.

— Ты это что? Не с нами ли? — удивились рабочие.

— Он не с нами, он с медичками, — хихикнул один.

— Ты чево раскудакался? — напустился Фадеич. — Тебе что, соли кто насыпал? Ишь храбрый какой!

За городом ему предложили сесть, он ругался, но шагал. У часовни снял сапоги, а на полдороге начал отставать. Ветров подвез его на Робеевой лошади и сдал на поруки в повозку...

С медтехникумом связь началась по комсомольской линии — эскадронной группы с ячейкой медтехникума. Сначала не ладилось. Для укрепления связи комсомолки поставили эскадрону спектакль. После спектакля — танцы. На вальс пошли от эскадрона только трое: Хитрович, лекпом и писарь. Заиграли падеспань.

Опять только трое.

— Чего не пляшете? — обратился военком к толпившимся в стороне красноармейцам. — Смелее, а то, что же, они будут полы топтать, а вы мыть! Тогда я кончу.

— Не умеем мы эти, — хмурясь, ответили красноармейцы. — Кабы кадриль или русскую, тогда бы...

Шерстеников побежал к медичкам договариваться. Те заспорили, однако на кадриль пошли. Балмейстер, как называли медички Хитровича, поставил пары одну против другой, гармонист развел «первую», и шеренги поплыли одна другой навстречу. «Вторая» — веселее, а уж в «третью» — «Во взводе были мы» — красноармейцы крутились с дробным приплясом, как в деревне. Ковалев ходил гоголем, подсвистывал, пока шла к нему девушка, успевал хлопнуть ладонями по голенищу и по сложенным трубкой губам.

— Э-эх, ты-ы! Ходи-и!.. — он, полный молодого кипевшего озорства, сам не заметив, с оттяжкой хлопнул одну медичку по заду.

Она резко взвизгнула, вырвалась из круга пляшущих и убежала. Танцы сломались и потухли. Почти все медички ушли из эскадрона сейчас же.

Красноармейцы с раскрытыми ртами провожали разбегавшихся медичек.

— Вот те на!.. Ее нарошно, а она уж... — бормотал смущенный Ковалев. — Кабы знал, так никогда бы... И взяться-то не за что, туда же сбрендила!

— А тебя взяло, — сердился Миронов. — Можно было тихонько.

— Так... ить... рази знашь?

— В суд может подать, — предложил один.

— В суд-то не подаст, а вот к нам-то больше не жди.

Обсуждая событие, красноармейцы строили всевозможные предположения и наконец поругались.

— А плевать нам на них, — говорили одни. — Привели каких-то, они и ломаются... Могут не ходить, не больно жалко, мы тоже не пойдем. Эка важность: в шутях по заду хлопнули! А она обернулась бы, да сдачу — вот и все.

— Тут дело не простое, — говорил Шерстеников, больше всех перепугавшийся этого случая как компрометирующего комсомол. — Слух может пойти про эскадрон. Охальничают, скажут, там.

В медтехникуме в это время развернулись целые дискуссионные бои. Комсомольская ячейка, с активом медичек из крестьян и рабочих, отбивалась от яростно нападавшей мещанско-интеллигентской прослойки, заявившей, что красноармейцы — хулиганье, дикари, и от них жди чубаровщины. В спор ввязался райком, его отметила газета, и заговорили в других техникумах. По городу поплыла сплетня о разврате, несколько папочек и мамочек демонстративно увели своих дочек из медтехникума с угрозой куда-то и кому-то пожаловаться.

Вопреки всему, комсомольская ячейка техникума готовила концерт. Администрация, струсившая от слухов, не разрешала поставить его в техникуме, и ячейка договорилась с клубом халтуринцев. Перед концертом был поставлен доклад о культурном шефстве над Красной Армией и задачах боевой подготовки эскадрона. На собрании комсомольской группы эскадрона ячейка техникума сделала о своей работе доклад, эскадрон присутствовал на нем полностью. На устраиваемый шефами-халтуринцами субботник в пользу эскадрона пришло больше половины медичек и работало наравне с красноармейцами. В эскадроне медички взяли руководство общеобразовательными кружками и кружком РОКК.

Так началось оживление шефской связи.

Красноармейцы прислушивались, присматривались... А когда вовсе попали в роль учеников у медичек, увидели их совсем в другом свете, тем более, что барышни больше в эскадроне не появлялись, танцы не устраивались, а красноармейцы языки и руки держали на страже. Эскадрон организовал в медтехникуме кружки Осоавиахима, и к концу зимы связь наладилась очень неплохо.

И вот, когда Робей начал формировать у халтуринцев роту для похода в лагери на праздник, кружок медичек вызвался пойти туда же. Ветров морщился, отговаривал, но они все же пошли.

6

Утром на двух законтрактованных пароходах приехали рабочие с заводов и фабрик, с женами, со знакомыми, с детьми. Огромный аракчеевский плац зацвел. Разноцветные платья, платки, кепки, фуражки, разноволосые непокрытые головы толкались по плацу, переходили от одной группы в другую, как на ярмарке. В одной группе неистовый хохот. В кругу группы, на шнуре, в уровень головы висели книжки, пояса, зубные щетки, мыло, карандаши, дорогие папиросы, конфеты и всякая заманчивая галантерея. Нужно с семи шагов с завязанными глазами отстричь намеченную вещь, ответив на привязанный к ней вопрос, и вещь перейдет в собственность. Выискиваются охотники, встают против избранной вещи, им дают ножницы и завязывают глаза.

— Стой, погодите, Фадеич хочет!

— Ты не ори, чего орешь, без тебя видют, — охлаждает разгорячившегося Фадеич.

— Я остригу, только условие: дайте пройти без завязанных.

— Ишь ты, репетицию хошь!

— Дать Фадеичу, дать! — кричат из толпы.

Фадеич подравнивается против трубки, примеряет руку, как он остригает, и, повернувшись кругом, считает семь шагов, потом опять кругом подходит к трубке и пальцами — р-раз по ниточке. Глаза его хитро щурятся: дескать, я те достану.

— Можно? — спрашивают Фадеича.

— Давай.

Глаза у выстроившихся в шеренгу завязаны. Охотники поднимают голову и держат ее, будто им на носы поставили по стакану с водой, которую нужно не расплескать.