Автобиография - Маргарет Тэтчер

Вопреки моим стараниям попасть в Сомервиль я не получила стипендию, которую хотела. Это не было слишком удивительно, поскольку мне было всего лишь семнадцать, но это был удар. Не поступив в 1943 году, я имела возможность пройти лишь двухлетний «курс военного времени», прежде чем быть призванной на государственную службу в возрасте двадцати лет. Но я ничего не могла тут поделать, так что в конце августа 1943 года я вернулась в школу и стала старшей ученицей[5]. Затем в октябре пришла телеграмма, предлагавшая мне место в Сомервиле: кто-то бросил учебу. И так я вдруг оказалась перед волнительной, но пугающей перспективой покинуть дом, фактически в первый раз, и уехать в совершенно другой мир.

Глава 2

Носящая мантию

Оксфорд, 1943–1947

Оксфорд не радует глаз. Новички прибывают сюда на осенний триместр в мрачном и туманном октябре. Внушительные здания впечатляют скорее своими размерами, нежели изысканной архитектурой. Все холодно и до странности отталкивающе. Во всяком случае, так показалось мне.

Именно в Сомервилле в мучительно холодные дни посреди зимы я сдавала вступительные экзамены в Оксфорд. Но до приезда я фактически не видела мой будущий колледж, в тревоге и волнении ожидая начала первого семестра. На самом деле Сомервилль всегда захватывает людей врасплох. Многие невнимательные прохожие вряд ли догадаются, что он здесь, ибо лучшее, что можно сказать о его строениях при взгляде со стороны, это то, что он непретенциозен. Но внутри вы попадаете в роскошный зеленый мир, на который смотрят окна многих комнат. Первые два года я прожила в колледже, и постепенно фотография за фотографией, ваза и, наконец, старое кресло, привезенные мной из Грэнтема, позволили мне почувствовать себя в некотором смысле дома. Третий и четвертый годы обучения я делила жилье с двумя подругами на Уолтон-стрит.

И Оксфорд, и Сомервилль были сильно, хотя и опосредованно, задеты войной. По какой-то причине Оксфорд не бомбили, но, как и везде, здания в городе и университете были объектами светомаскировки (после 1944 года это стало называться затемнением). Оксфорда коснулись и строгости военного времени. Витражные окна была забиты досками. Огромные цистерны с водой стояли в готовности на случай пожара. Пропитание привозили непосредственно в колледж, в столовой которого нам выдавали наши скромные порции, хотя в редких случаях меня приглашали пообедать в городе. Несколько продуктовых карточек оставалось на джем и другие продукты. Одним из небольших преимуществ таких строгих мер для моего здоровья и фигуры было то, что я перестала класть сахар в чай – хотя только много лет спустя я отказалась от своего пристрастия к сладкому кофе (что не означает, конечно, что в те времена был излишек кофе). Строго контролировалось употребление горячей воды. Например, в ванну можно было набрать не больше пяти дюймов воды, и, конечно, я строго этому следовала, хотя и происходила из семьи, где связь между чистотой и благочестием не была шуткой. Но мы никогда не жаловались. В конце концов, нам повезло.

Я была первой в семье Робертсов студенткой Оксбриджа, и я знала, что, при всей своей сдержанности, родители чрезвычайно этим гордились. Перед приездом в Оксфорд у меня было менее ясное, чем у других моих сверстников, представление о том, какой он на самом деле. Но мне просто казалось, что он лучше всего, и что если я хочу чего-то в жизни добиться, тогда Оксфорд – то, к чему мне надо стремиться. Поэтому я никогда не пыталась поступить в Ноттингемский, «наш местный» университет, хотя он и предлагал прекрасное образование, особенно в сфере естественных наук. Еще один аспект Оксфорда, который влек меня тогда – и влечет до сих пор, – это университетская система. Оксфорд разделен на колледжи, но также имеет и центральные университетские учреждения, такие, как Бодлианская библиотека. В те дни моя жизнь крутилась вокруг колледжа (где ты ел, спал и посещал лекции) и вокруг других организаций – церкви и общественных учреждений, – которые жили более или менее своей жизнью. Опыт проживания в колледже стал основой моего более позднего убеждения в том, что если ты хочешь, чтобы люди проявляли лучшее, что в них есть, их нужно вдохновлять стать весомой частью в небольшом обществе, а не заставлять чувствовать себя потерянными в море безличности.

Возможно, наиболее явным влиянием войны на университетскую жизнь стал тот факт, что многие из нас были чрезвычайно молоды – семнадцати или только-только восемнадцати лет. С 1944 года Оксфорд стал пополняться более взрослыми людьми, списанными с военной службы по нетрудоспособности; они возвращались, чтобы повысить степень образования, полученного во время войны, или начать обучение с самого начала. Они прошли через такое, чего мы и представить не могли. Как писал Киплинг (в «Ученых») о молодых морских офицерах, возвращающихся в Кембридж после Первой мировой войны, чтобы продолжить обучение:

Далеко ходили и много узнали, и рады б о многом забыть.

Но к счастью, вернулись, признанья добились, заставив весь мир в долгу быть.

За время учебы я обрела много друзей и знакомых, которые знали о мире гораздо больше, чем я. И я многое обрела благодаря тому, что Оксфорд в конце войны был такой мешаниной взглядов и жизненого опыта.

Вначале я держалась в стороне из-за стеснения и болезненной неловкости пребывания в совершенно новом окружении. Я совершала долгие прогулки – по лугу вблизи Крайст-Черч, по университетским паркам и вдоль Червелла или Темзы, наслаждаясь своим одиночеством и размышлениями. Но вскоре мне стала нравиться оксфордская жизнь. Я была членом Методистской студенческой группы, которая организовывала званые чаи. Моя мать слала мне пирожные по почте, а еще в субботу утром я проводила час или около того в очереди возле «кондитерской фабрики» в северной части Оксфорда, чтобы купить что-нибудь к воскресному чаю. Я вступила в Хор имени Баха под руководством сэра Томаса Армстронга (по приятной случайности отца Роберта Армстронга), чей репертуар был шире, чем можно предположить по названию. Особенно мне запомнилось наше исполнение «Страстей по Матфею» в театре Шелдона, который Рен, возможно, для таких целей и спроектировал. Мы также пели «Принца Игоря», «Рио Гранде» Константа Ламберта и «Гимн Иисусу» Холста. Иногда я ходила просто послушать музыку: я посетила выступление Кэтлин Ферриер в «Сне Геронтия» Эльгара.

С окончанием войны и возвращением военнослужащих число развлечений увеличилось. Возобновилась «Неделя восьмерок»[6], и я ходила на реку смотреть на соревнования. Именно тогда я впервые стала ходить на танцы и даже иногда пить немножко вина (прежде я пробовала только шерри, и мне оно не нравилось, как не нравится и сейчас). Я попробовала мои первые сигареты. Они мне тоже не понравились, хотя я знала, что привыкла бы ко вкусу, если бы продолжила курить. Я решила не продолжать, чтобы экономить деньги, и вместо этого каждый день покупать «Таймс». Я впервые сходила на бал в День поминовения и, как девушка из песни, танцевала всю ночь. Я видела пьесы Чехова и Шекспира в Драматическом и Новом театре. (Тогда исполнялись первые пьесы Кристофера Фрая.) И я видела удивительную постановку ДООУ (Драматического общества Оксфордского университета) в саду колледжа с участием Кеннета Тинена, последнего оксфордского дэнди. Я не помню, что это была за пьеса, отчасти потому, что всегда было трудно отличить Кена Тинена на сцене от Кена Тинена в жизни.

Я могла бы иметь более блестящую жизнь в Оксфорде, но у меня было мало денег, и было бы трудно сводить концы с концами, если бы не скромные гранты, выдаваемые мне колледжем с подачи моего бесконечно любезного преподавателя химии Дороти Ходжкин. Я также получала помощь от некоторых образовательных фондов. Я могла бы пополнять мой доход из таких источников и далее, если бы готовилась стать преподавателем. Но я знала, что у меня нет призвания, и я верила и верю в то, что у хорошего учителя должен быть талант. На самом деле однажды, в летние каникулы 1944 года, я преподавала естествознание в грэнтемской школе. На заработанные деньги я купила то, что в Грэнтеме было роскошью, а в Оксфорде фактически необходимостью – велосипед. В то время, когда я преподавала, был освобожден Париж. Директор созвал всю школу и объявил, что Париж снова свободен, и рассказал нам, как смелые участники Сопротивления помогли союзникам, восстав против немецких оккупантов.

Это был волнующий момент. Мы явно выигрывали войну. Я чувствовала некоторую вину за то, что не принимала большего участия в событиях, и я разделяла радость британского народа, что Французское сопротивление вернуло Франции честь и гордость. Возможно, в те дни у нас было преувеличенное понимание универсальности сопротивления – мы рассказывали друг другу истории о том, как посетители кафе выстукивали на своих стаканах букву «П» на азбуке Морзе, символизируя слово «Победа», когда в кафе входил немецкий солдат, – но мы не сомневались, что каждый настоящий француз хотел быть свободным.