Автобиография - Маргарет Тэтчер

Но мы забегаем вперед. Наверное, главным интересом, который мой отец и я разделяли, когда я была ребенком, была жажда знаний о политике и общественных делах. Мы каждый день читали «Дэйли Телеграф», раз в неделю «Методист Рекордер», «Пикчер Пост» и «Джон О’Лондонс Уикли», и пока мы были маленькие, нам покупали «Детскую газету». Иногда мы читали «Таймс».

А затем пришел день, когда отец купил наш первый радиоприемник – «Филипс», из тех, что сегодня можно найти в непретенциозных антикварных магазинах. Я знала, что он собирался его купить, и в предвкушении почти всю дорогу из школы домой бежала. Я не была разочарована. Радио изменило нашу жизнь. С тех пор она больше не крутилась лишь вокруг «Ротари», церкви и магазина, главными стали новости по радио. И не просто новости. Во время войны после воскресных девятичасовых новостей передавали «Постскрипт», короткую передачу на злободневные темы. Часто ее вел Дж. Б. Пристли, обладавший уникальным даром прятать левые взгляды под маской надежной, практичной доморощенной северной философии, а иногда американский журналист Квентин Рейнольдс, который саркастически называл Гитлера «господин Шиклгрубер», используя одну из его фамилий. Еще мы слушали «Мозговой траст», часовую дискуссию четырех интеллектуалов о текущих проблемах, среди них самым знаменитым был профессор С. Э. М. Джоад, чей ответ на любой вопрос начинался с «Это зависит от того, что вы имеете в виду под…». Вечером в пятницу передавали комментарии людей вроде Нормана Биркетта в цикле программ под названием «Столкновение». Я любила радиокомедию «Итма» за крылатые словечки, которые все еще в ходу, и за набор персонажей, таких как уборщица Мона Лотт с ее знаковой фразой «Это так весело, что я продолжу».

Беспрецедентная скорость передачи информации по радио придавала особую остроту многим событиям – особенно в военное время. Я помню, как в 1939 году наша семья сидела возле радио за рождественским ужином, слушая выступление короля. Мы знали, как трудно ему было преодолеть свое заикание, и мы знали, что это была прямая трансляция его речи. Я тогда думала, каким несчастным он, должно быть, себя чувствовал, не имея возможности наслаждаться рождественским ужином, ибо знал, что ему нужно говорить речь по радио. Я помню его голос, медленно произносящий эти знаменитые строки:

«И я сказал человеку, стоявшему у ворот года: «Дай мне свет, что позволит мне бесстрашно шагнуть в неизведанное».

И он ответил: «Иди в темноту и вложи свою руку в руку Господа. Это лучше, чем свет, и надежее, чем знакомый путь»[3].

Мне было почти четырнадцать, когда началась война, и я уже знала достаточно, чтобы понимать ее причины и внимательно следить за важными событиями последующих шести лет. Мое понимание того, что происходило в тридцатые годы в политическом мире, было гораздо менее уверенным. Но определенные вещи я схватывала. Годы Депрессии – первой, но не последней экономической катастрофы, ставшей результатом ошибочной валютной политики – оказали влияние не столько на сам Грэнтем, сколько на окружающие его поселки, живущие сельским хозяйством, и, конечно, они сильно коснулись северных городов, зависевших от тяжелой промышленности. Многие заводы города продолжали работать – самым крупным был «Растон и Хорнсби», производивший локомотивы и паровые машины. Мы даже привлекли новые инвестиции, отчасти благодаря стараниям моего отца: Эвелинг-Бартфорд построил завод по производству паровых катков и тракторов. Наш семейный бизнес также был в безопасности: люди всегда хотят есть, и дела в магазине шли хорошо. Большие изменения коснулись тех, кто получал жалованье в офисе (и кого сегодня называют «белые воротнички»), и тех, кто его не получал и оказался в чрезвычайно шатком положении, ибо работу стало трудно найти. По дороге в школу я проходила мимо длинной очереди возле биржи труда, где люди искали работу или получали пособие по безработице. Нам повезло в том, что никто из наших близких друзей не потерял работу, но мы знали тех, кто без нее остался. Мы также видели – и я никогда об этом не забыла. – как опрятно были одеты дети безработных. Их родители шли на любые необходимые жертвы ради своих детей. Дух уверенности в себе и независимости был очень силен даже в самых бедных жителях городков Ист-Мидлендс, и, поскольку остальные тихо делились чем могли, городская община оставалась цельной. Оглядываясь назад, я осознаю, каким же достойным местом был Грэнтем.

В связи со всем этим я выросла без чувства разделения и конфликта между классами. Даже в годы Депрессии были вещи, которые связывали нас вместе. Монархия, конечно же, была одной из них. И моя семья, как и многие другие, чрезвычайно гордилась Империей. Мы верили, что она принесла закон, хорошее управление и порядок в страны, которые иначе никогда бы их не узнали. Я была романтически увлечена далекими странами и континентами и той пользой, что мы, британцы, могли им принести. Ребенком я с изумлением слушала методистского миссионера, описывавшего свою работу со столь примитивным племенем Центральной Америки, что у них не было письменности до того, как он ее для них создал. Позднее я серьезно подумывала о поступлении на государственную службу в Индии, поскольку мне Индийская империя представлялась одним из величайших достижений Британии. (При этом меня совершенно не интересовала государственная служба в Британии.) Но мой отец сказал, как оказалось, весьма проницательно, что к тому времени, когда я буду готова поступить в Индии на государственную службу, она уже, возможно, существовать не будет.

Что касается международной политики, я помню, когда я была еще очень мала, мои родители выражали беспокойство по поводу слабости Лиги наций и ее отказа прийти на помощь Абиссинии, когда Италия оккупировала ее в 1935 году. Мы испытывали глубокое недоверие к диктаторам.

Мы мало что знали об идеологии коммунизма и фашизма в то время. Но в отличие от многих консервативно мыслящих людей мой отец яростно возражал против того, что фашистский режим нужно поддерживать, поскольку это единственный способ победить коммунистов. Он верил, что свободное общество было лучшей альтернативой обоим режимам. Это его убеждение скоро стало и моим. Задолго до объявления войны мы уже имели представление о Гитлере. При показе кинохроники я с отвращением и непониманием смотрела на съезды напыщенных коричневорубашечников, так сильно отличавшихся от мирного самоуправления в нашем городе. Мы также много читали о варварстве и абсурдности нацистского режима.

Но это не означает, конечно, что мы смотрели на войну с диктаторами только как на ужасающую перспективу, которую по возможности нужно избежать. У нас на чердаке хранился целый сундук с журналами, где среди прочего была знаменитая фотография времен Первой мировой войны, запечатлевшая шеренгу британских солдат, ослепленных горчичным газом и идущих на перевязочный пункт, каждый из которых держался за плечо идущего впереди, чтобы не потерять дорогу. Надеясь на лучшее, мы готовились к худшему. В сентябре 1938 года – время Мюнхенского соглашения – мы с мамой пошли покупать многие метры черной ткани. Отец много времени отдавал организации противовоздушной маскировки. Как он позднее сказал, противовоздушная маскировка – это чистилище для Альфа Робертса: оно отнимает столько времени, что больше ни на что не остается.

Самый распространенный миф о тридцатых, должно быть, то, что это были скорее правые, чем левые (те, кто с энтузиазмом потворствовал политике умиротворения). Исходя не только из моего собственного опыта (я жила в политически активной семье правых), но и вспоминая о том, как лейбористы голосовали против воинского призыва даже после того, как немцы заняли Прагу, я никогда не могла в это поверить. Но важно помнить, что атмосфера того времени была столь пацифистской, что возможности практичного политического решения были ограничены.

Масштаб проблемы стал явным во время парламентских выборов 1935 года – тогда, в возрасте десяти лет, я обрела свой первый политический опыт. Уже ясно, что я росла в чрезвычайно политической семье. И при всей серьезности чувства долга, что лежало в ее основе, политика была развлечением. Я была слишком мала, чтобы агитировать за моего отца во время выборов в совет, но меня приставили к работе – я складывала ярко-красные выборные листовки, восхваляющие достоинства кандидата от консерваторов сэра Виктора Уоррендера. Мои липкие пальцы окрасились в красный цвет, и кто-то сказал: «Вот помада леди Уоррендер». Я, без сомнения, хотела снова увидеть сэра Виктора. В день выборов мне было поручено важное задание бегать взад и вперед между комнатой, где заседали консерваторы, и избирательным участком (наша школа) с информацией о том, кто уже проголосовал. Наш кандидат победил большинством голосов, хотя преимущество уменьшилось с 16 000 до 6000 голосов.