Идрис-Мореход - Таир Али

Этот символ священного безумия, как путеводная звезда, будет вести Идриса Халила по волнам морей и однажды достанется нам по наследству. Тщательно вплетенный в паутину времени, упрятанный под нагромождением случайных происшествий, имен и дат, он является главным среди множества образов, сопровождающих историю моего деда и нашей семьи, потому что несет в себе смысл предопределения, доступный видению гадалок и сумасшедших. Он освещает путь от Идриса Халила к тому, кто бесконечно ткет паутину. К тому, чьи сны оказываются нашими днями. Я надеюсь, что, разгадав его тайный смысл, сумею найти то, что так страстно ищу для него и для нас: прощение и покой.

А пока, несмотря на все мои усилия, прошлое все больше дробится на фрагменты, распадается от каждого неудачно подобранного слова. Из общей картины выпадают целые эпизоды, оставляя после себя зияющие дыры. И чем настойчивее я стараюсь уловить суть происходившего, сохранив при этом последовательность изложения, тем хуже мне это удается. Образы–призраки, тесня и расталкивая друг друга, грозят в скором времени совершенно заслонить собой то главное, что заставило меня взяться за написание этой истории.

1918 год. Возвращение.

Как только темнота, наступившая после смерти мадам, рассеивается, я опять вижу Идриса Халила. Вижу его стоящим в толпе на перроне константинопольского вокзала Хайдарпаша. Закутанный в длинный шарф, в черном пальто с поднятым воротником, он едва узнаваем. Саквояж исчез. Вместо него новенький чемодан темно–коричневого цвета.

По путям в облаке горячего пара и дыма медленно двигается состав. Мужчина с висячими усами в железнодорожной форме звонит в бронзовый колокол, возвещая о прибытии поезда.

Идрис–мореход предъявляет билет и, поднявшись в вагон, садится на свое место у окна. Сердце его замирает от радостного предчувствия. Снова в пути! Согласно записям у него на лбу, которые не смыть ни водой, ни уксусом, не вывести каленым железом, не содрать вместе с кожей (увы, изменить написанное почти так же невозможно, как и прочитать его), он едет домой!

Поезд трогается, и прочерченный красным пунктиром извилистый маршрут начинает струиться по старой карте Оттоманской Империи. Но если раньше все дороги неизменно вели в Константинополь, то сейчас они тянутся домой, на Восток, прочь из Вечного города.

Первая крупная станция — Карахисар. Во время трехчасовой остановки Идрис Халил плотно пообедал в привокзальном ресторане, купил папирос и газету, из которой, к своему удивлению, узнал о прибытии в Константинополь делегации из Гянджи, надеющейся заручиться поддержкой правительства Талята–паши в создании независимой мусульманской республики на Кавказе.

За окном накрапывает дождь. Кажется, даже со снегом, но ветра нет. На перроне горят фонари.

Поезд двигается дальше.

Пунктирная линия на карте вновь оживает. Черные шпалы тянутся по унылым равнинам, сквозь озноб раннего утра и вечерние сумерки, мерцающие светом редкого жилья. День, ночь, день, ночь, встречные поезда.

Ему снятся хлебные корзины и легкая поступь мадам.

Где–то на рассвете из пелены тумана вдруг возникает Кония. Проезжая мимо текке, почти вплотную примыкающего к медресе Индже Минар, Идрис–мореход, как зачарованный, следит за призрачным полетом стаи голубей над просевшей крышей.

Едут удручающе медленно, с длинным остановками на безлюдных полустанках. Огни неизвестных поселков тонкими струйками тянутся вдоль дороги. Идрис Халил то засыпает, то просыпается под вялый стук колес.

Проводник разносит чай в маленьких стаканчиках, жалобно дребезжащих на металлическом подносе.

— Опять стоим?

— Это все из–за войны, эфенди–бей! Сам Аллах да покарает врагов наших! Не хватает угля, вот и приходится разводить пар обычными дровами. А какой от них прок!.. На дровах быстро не поедешь!

Длинный гудок. Состав, наконец, тронулся…

К вечеру третьего дня они прибыли в Улукишла. Последняя станция. Дальше поезд не шел.

Переночевав на постоялом дворе (9 лир 60 серебряных пиастров за ночлег и ужин), утром Идрис Халил на лошадях выехал в Сивас. Оттуда ему предстояло добраться до Сушехира, где в то время находилась ставка главнокомандующего Кавказским фронтом Вехиба–паши.

По дорогам в обоих направлениях двигаются подводы с беженцами. В жидких башмаках, напоминающих крестьянские чарыги, устало маршируют бесконечные колонны солдат. Отражаясь в рытвинах, заполненных неподвижной водой, по небу плывут облака.

Он видел, как у покатой стены низенького крестьянского дома расстреливали двух дезертиров. Грянули выстрелы, они упали ничком на землю и дергались в предсмертных конвульсиях, пока в сыром воздухе рассеивался пороховой дым.

Все ближе к Черному морю. Другим становится пейзаж. Теперь дорога вьется среди нагромождения лесистых холмов, а густой запах хвои слегка отдает сероводородом.

Ночью, прямо над головой, вращается звездное небо. По часовой стрелке: справа налево.

И вот уже провинциальный Гиресун, распятый на узкой террасе с вкраплениями изумрудно–зеленых полей. Внизу, в просветах между соснами — громадные черные валы с грохотом разбиваются о скалы. Все время идет дождь. Вокруг кипящих ручьев, стекающих вниз по холмам, из обнаженной красной глины торчат корни деревьев.

Не без труда Идрису Халилу удалось сесть на переполненную баржу, идущую по неспокойному морю через Тиреболу в Трапезунд, откуда всего несколько месяцев назад были выбиты русские.

Короткий переход вдоль извилистого берега, и вскоре они швартуются у города–призрака, наполовину разрушенного артиллерийскими снарядами. Их встречают своры тощих собак, беженцы в порту, вернувшиеся с запада, конные патрули. На мощеной площади перед крепостью сидят пленные со связанными за спиной руками. Сотни пленных. Среди них много черкесов и казаков.

Плавание до Батума — повторение кошмара пятилетней давности. Как и тогда, качка и смрад заставили Идриса–морехода, обессилено перегнувшись через ржавые поручни, блевать в натянутую, словно струна, иссиня–черную гладь моря, проклиная свои бесконечные странствия. Только одна мысль дает успокоение в долгие часы отчаяния, подкатывающего к горлу комком горечи — это путь домой. Путь на Восток, туда, где пробудившиеся мортиры возвестили о начале революции…

Границы между двумя Империями перемешались в неком тектоническом взрыве. Пунктирная линия пересекает по диагонали заштрихованное поле на карте и упирается в кружочек, рядом с которым висит крошечный якорь.

Батум.

Хаос, царившей в городе, был виден уже издалека. Набережная кишела людьми, над кварталами в глубине мандариновых садов клубился едкий дым пожарищ.

На фонарях вдоль набережной висели полураздетые люди. На каждом витом чугунном столбе по двое, а то и по трое сразу. Черные воды Черного моря отражали их распухшие лица, свернутые набок. Жадно кричали чайки, неподвижно парящие над зыбью. У огромных дымных костров, сложенных из скамеек, грелись солдаты. Голодные и брошенные, опьяненные тоскливым ужасом, они вешали своих офицеров, и это было необходимым жертвоприношением собственной униженности, варварству и пролитой крови на чужой, враждебной земле. В этом зрелище судного дня его главное действующее лицо — смерть, насильственная и унизительная, со всеми ее отвратительными подробностями — выглядела почти обыденно, и даже скучно.

С трудом протискиваясь сквозь шумную толпу солдат в серых шинелях, над которой вьется плотный влажный пар тысячи выдохов и вдохов, Идрис Халил изо всех сил сжимает ручку новенького чемодана.

Хозяин гостиницы, грек, передавая ему ключи от номера, шепотом спросил вначале по–русски, потом по–турецки:

— Если вы офицер, уважаемый, лучше вам здесь не оставаться! Страшные времена! Видели фонари в порту!?…

Но Идрис Халил спокоен за себя. Охранное имя, данное ему при рождении, защитит его от всех напастей! Подложив руки под голову, он словно бы плывет в плотных сумерках, затопивших грязную комнатку с железным рукомойником в углу у стены. С улицы доносятся смех и пьяная ругань. Дует в щели. Идрис–мореход думает о том, что с того самого дня, как он покинул Константинополь, его безумные ночные кошмары, в центре которых неизменно находится рыжий огонь, пожирающий все тот же сад, становятся все короче и бледнее. Теряя краски, выцветая, как старые фотографии, теперь они стали лишь отголосками прежних видений. Чем дальше он от Города Царей, чем глубже погружается в кровавую грязь конца света, тем, на удивление, спокойнее становится у него на душе. И хотя призраки покинутого им Константинополя все еще рядом с ним, — дни их сочтены. Вскоре они станут так же неузнаваемы, как и лицо блистательного Энвера–паши на открытке, лежащей среди бумаг на дне его чемодана.