Идрис-Мореход - Таир Али

— При свете и умирать, наверное, легче, а?!

— Храни вас Господь! — говорит мадам Стамбулиа, подливая ему в чашку свежего кофе.

— Да хранит вас Аллах! — тихо повторяет за нею Идрис Халил и, не отрывая глаз от густого рисунка скатерти, накрывает крышкой фарфоровую масленку, в которой оплывает кусок сливочного масла.

Наклонившись к Хайдару–эфенди, мадам Стамбулиа поправляет ему повязку на плече.

Июль.

Садовника мобилизовали в армию, и чудесный сад надолго остался без присмотра.

Под окнами оглушительно трещат цикады. Отодвинув край легкой занавеси, Идрис Халил пристально смотрит на горизонт, завешанный полупрозрачной дымкой, но вскоре от хаотического мельтешения бликов глаза начинают болеть, и он отводит взгляд. Черные полуденные тени, словно указательные стрелки, лежат на выбеленной солнцем мостовой. В них предчувствие нового пути, так же, как и в тайных гудках призрачных паровозов, которые будят его на рассвете. Скоро! Скоро этот странный клубок обстоятельств, опутавший его с ног до головы, распадется, как гнилые нити! Душа его, переполненная через край тревожными сомнениями, ревностью и страхом, постепенно вновь обретает утраченную легкость. А пока, пока медленно проходят дни этого лета. И знойные сиесты своей монотонной однообразностью притупляют чувство времени, и даже ужас перед возможным вторжением становится каким–то тягучим и вялым, как мигрень.

От азана до азана. Голубиные стаи взмывают с куполов мечетей в прозрачное небо. Заключенный в магическом кристалле времени, исчезнувший Город Царей переливается всеми оттенками золота.

С рукописью в кармане Идрис Халил спускается в сад. В маленькой беседке он раскладывает перед собой пожелтевшие листы поэмы, пытается сочинять, но что–то отчетливо мешает ему. Что? Капля чернил скатывается с кончика вечного пера и неряшливой кляксой расползается в углу страницы.

Вдруг, осененный внезапной догадкой, Идрис–мореход поднимает голову и с удивлением и страхом смотрит на изумрудные газоны, окаймленные пышными кружевами желтых тюльпанов. Чудо или наваждение? Вот уже две недели предоставленный самому себе, сад продолжает оставаться таким, каким он был раньше, непостижимым образом сопротивляясь беспощадному июльскому солнцу и запустению. Будто кто–то невидимый продолжает вносить гармонию в хаотическую геометрию цветочных клумб, газонов и дорожек, посыпанных гравием!

Бежать! Бежать из этого проклятого дома, где даже растения находятся в чьей–то тайной власти! По страницам рукописи пробегает мимолетный трепет и, подхваченные легким ветерком, они разлетаются по столу.

Поздно вечером, когда в небе все еще отцветали последние зарницы закатного солнца, Идрис Халил сидел в своей комнате, склонившись над довоенной картой Дорог Оттоманской Империи. Вглядываясь в их паутину, протянутую с Запада на Восток, он химическим карандашом отмечал провинции, где шли боевые действия, и посему проехать по которым не представлялось возможным. А внизу на веранде стоял самовар, мадам и Хайдар–эфенди по–семейному чинно беседовали за чаем, и проклятый сад смотрел в окна дедушкиной комнаты тысячью насмешливых глаз.

Известие о смерти садовника достигло дома Хайдара–эфенди только в середине августа. Он был убит разрывом снаряда во время штыковой атаки на позиции Союзников в районе Сувла Бей, что на Галлипольском полуострове. Хозяин отправил семье погибшего денег.

Через несколько дней Идрис Халил увидел в саду призрак.

Накрапывал теплый летний дождь. Призрак в гимнастерке, запачканной на локтях красной глиной, стоял у круглой беседки и, отрешенно улыбаясь, смотрел на полураскрывшиеся бутоны тюльпанов, которые со всех сторон тянулись к нему сквозь тонкую пелену утреннего тумана.

Оцепенев от ужаса, Идрис Халил почти не дышал.

Продолжалось это неизвестно как долго — время в сновидениях всегда условно — но как только в доме послышались голоса, призрак несчастного садовника бесследно растворился среди цветов.

С того самого раза он стал приходить каждую ночь. До рассвета беспокойно бродил по хрустящему гравию или сидел в беседке, уставившись на мотыльков, беспокойно кружащихся вокруг воскового света фонаря.

Мертвые — к мертвым.

— Недобрый знак! — говорит мадам Стамбулиа, отложив в сторону свое бесконечное вязанье. — С чего это он приходит именно к нам?! Господь, спаси и сохрани нас!

— Бедный парень!

— Ходит тут под окнами каждую ночь… пророчит смерть! Господь велик!.. — голос ее начинает дрожать. Достав платочек, она прижимает его к глазам.

Стучат часы. Хайдар–эфенди курит, вглядываясь в темноту за окнами, откуда доносится звук шаркающих шагов.

На следующий день, к обеду, Осман привел из мечети имама. В саду совершили жертвоприношение: зарезали белого ягненка. Мясо, как полагается, разделили на семь частей и раздали.

Больше призрак не приходил.

Мертвые — к мертвым. Души, отведав крови, обретают покой,

навеки исчезнув в глубине проклятого сада…

7

Мертвые — к мертвым, сновидения — к сновидениям! На восток от Эдема, за каменистыми холмами, спрятаны сверкающие воды голубого Евфрата…

Осень.

Листвы платанов уже коснулась царственная желтизна, и все больше ностальгической тишины в мимолетных сумерках. По дорогам, петляющим мимо опустевших полей, где выставлены золотые скирды пшеницы, к городу тянутся повозки. Груженые фруктами и виноградом, они проезжают одинокие хутора, отмеряя свой путь вереницей телеграфных столбов, чернеющих на фоне все еще яркого неба.

захват галлиполи тире чанакале провалился тчк сотни тысяч убитых и раненых тчк союзники начали эвакуироваться с полуострова тчк константинополь спасен тчк

Киноварная дымка Золотого Рога провожает отходящие транспорты с уцелевшими солдатами.

В светлом пиджаке, накинутом на плечи, Хайдар–эфенди неторопливо идет по набережной. Позади него Осман и коренастый охранник, вооруженный двумя пистолетами. На минуту они останавливаются у жаровни на треноге. Продавец каштанов хватает правую руку Хайдара–эфенди, троекратно целует ее и прикладывает ко лбу.

— Все ли здоровы дома? — спрашивает хозяин, принимая бумажный кулек с калеными каштанами.

— Слава Аллаху, ага!

— Есть ли известия от твоего сына Арифа? Где он сейчас?

— В Битлисе…

— Там спокойно?

— Где уж, ага! Русские взяли Эрзрум, будь они прокляты! Везде сейчас война!

— От судьбы не убежишь!..

— Аллах Велик!

Хайдар–эфенди кивает, похлопывает по плечу продавца каштанов и идет дальше. Там, где набережная заканчивается перекрестком двух пыльных дорог, у деревянного причала, где, покачиваясь на прибойных волнах, стоят рыбацкие лодки, с которых торгуют свежей рыбой, его ждет маленькая греческая таверна с красным вином из благодатной Смирны.

Вино подают в глиняных кувшинах — к нему овечий сыр, помидоры и черные маслины. Устроившись за столиком в углу, Хайдар–эфенди перебирает длинные четки. Из граненого раструба патефона, почти такого же, какой совсем недавно стоял в гостиной дома, льется чуть хрипящая музыка.

О чем поет далекий голос?

Des Menschen Thaten und Gedanken, wisst!Sind nicht wie Meeres blind bewegte Wellen.Die inn’re Welt, sein Mikrokosmus, istDie tiefe Schacht, aus dem sie ewig quellen.

Захмелев, Хайдар–эфенди начинает качать рукой в такт музыке, будто дирижирует невидимым оркестром, и, странным образом, этот строгий немецкий романс и чужая речь, резкая и непривычная, звучат как реквием по Вечному Городу, по мягким сумеркам, летящим над черепичными крышами и минаретами, и, вообще, по всему старому миру с его пыльными чудесами…

Хозяин возвращается лишь заполночь. Оглушенный собственным сердцебиением, Идрис–мореход наблюдает за тем, как мадам помогает Хайдару–эфенди подняться по ступеням, ведет его в дом, и ненависть, сложившись из ревности и страха, разрастается в нем, подобно ядовитому плющу.

За плотной пеленой листьев уже больше не видно света.

Закутавшись в темноту, как в покрывало, Идрис Халил неподвижно стоит у окна своей комнаты…

Так проходили дни той осени. Они отлетали, как ржавые листья на мокрые мостовые. В темных водах проливов, как и прежде, отражались белые шале, и зыбкие эти отражения так же призрачны, как и люди, о которых я то ли рассказываю, то ли вспоминаю.

(достаточно одного неправильного слова, и все тотчас рассыплется в прах, разлетится, как отражения дворцов во вспенившейся волне)…

С вершины башни Галата Харут и Марут глядят на Константинополь, постепенно погружающийся в дождливый сумрак. Свинцовое море перетекает в небо, и кажется, будто лодки, курсирующие между западным и восточным берегом, на самом деле плывут по воздуху.