Идрис-Мореход - Таир Али

…То ли кровь, то ли чернила. То ли сок так и не поспевших гранатов урожая лета 1918 года. Черная пунктирная линия многозначительно ползет по странице дедушкиной рукописи, указывая путь на запад, туда, где другой Идрис, Идрис–солдат, оглушенный взрывами снарядов, стоит в цветущих гранатовых садах вдоль пыльного серпантина дороги. Туда, где из дымящихся воронок веером летят комья горячей земли, где под сенью дрожащих деревьев солдаты, осыпанные розовыми лепестками, ждут своей очереди…

За спиной внезапно смолкает артиллерия. Сквозь призрачную муть в глазах он видит, как серые призраки с винтовками наперевес встают с земли и начинают бежать к траншеям. Оглушительная тишина взрывается ревом голосов и рвется, распоротая глухим стрекотом пулеметов, земля под ногами уже гудит от конского топота, справа, из–за стены деревьев, появляются всадники с шашками наголо.

…Захлебываясь в собственном крике, Идрис Халил поднимает своих солдат в атаку, бежит, спотыкаясь об торчащие корни. Острый запах горящей травы наполняет его легкие. На губах вкус соли и страха.

Навстречу им — беспорядочный ружейный огонь. Выставив перед собой табельный «наган», он стреляет, не целясь, в завесу желтой пыли. И тотчас из полузасыпанной взрывами траншеи прямо на него выскакивает огромного роста матрос в черном бушлате. Мгновенье! Острие штыка, нацеленное Идрису Халилу в грудь, проскользнув совсем рядом, успевает зацепить руку выше запястья. Ослепительная боль!

Потеряв равновесие, он падает на спину.

Когда матрос заносит над головой ружье для последнего смертельного удара, грохочущие звуки битвы вокруг Идриса Халила вдруг начинают угасать. Душа его, встрепенувшись, подкатывает к самому горлу, готовая вырваться на волю, и в наступившей темноте он отчетливо видит летящее прямо на него стальное лезвие…

Наверное, все тогда бы и закончилось! Но, как уже было сказано, в невидимом штрих–коде на лбу у Идриса–морехода сады Геокчая записаны лишь как эпизод, не более, впереди у него еще целая жизнь, в которой есть место моей бабушке и моему отцу. Когда от смерти его отделяет лишь быстротечная пауза между выдохом и вдохом, включается сложный передаточный механизм Судьбы и Случая, и матрос в черном бушлате, вскрикнув, падает, сраженный чьей–то пулей…

Из раны хлещет кровь. Она стекает на влажную землю, усеянную нежными завязями и лепестками. Идрис Халил поднимает глаза к серому небу, веки тяжелеют, и как только сознание его затуманивается, поэт и солдат на какое–то время вновь сливаются в единое целое, чтобы соединить кровь, пролитую в гранатовых садах, и ту, что пунктирной линией застыла на пожелтевшей странице рукописи.

На него нисходит лихорадка.

Так начинаются долгие дни и ночи, заслоненные не спадающим жаром, болью и жаждой. В ознобе, темном и страшном, один из них мечется на койке в грязном бараке, переоборудованном под госпиталь, другой — под крышей отцовского дома. А единая душа их в это время пребывает где–то в тонком эфире между небом и землей. Одна душа — два тела.

Все время, пока длится лихорадка под тихий шелест отлетающих календарных дней, наполненных влажной духотой и комариным звоном, разноцветные стрелки — красные, черные, зеленые, синие — продолжают расчерчивать карту страны. Армии наступают, армии отступают, у позабытых городов появляются крестики, обозначающие места сражений. Одна из стрелок ведет от персидского берега Каспия к Баку — это Старфорширдский полк высаживается в городе на излете лета, чтобы разогнать правительство красных комиссаров. Другая тянется от Баку на восток, обозначая крестный путь комиссаров к месту казни.

Их убили и спрятали в золотых песках. А всего через сорок дней (история этой страны странным образом сплошь пронизана магическими числами) британцы, отправившие комиссаров на смерть, проиграли битву за столицу.

Город освобожден.

…Так завершился путь от Гянджи до Баку. Долгий путь с запада на восток, обратно движению солнца. А с ним закончилась и головоломная путаница с двумя героями. В тот самый момент, когда победоносные солдаты маршируют по проспекту Истиглалийат, и люди, стоящие на балконах уцелевших домов, аплодируют и кричат от восторга, когда военный оркестр начинает играть османский марш, а среди турецких военных штандартов взлетает трехцветное знамя Республики, Идрис Халил, стоящий в толпе рядом с фонарным столбом, встречается взглядом со своим двойником, марширующим в ряду офицеров азербайджанского полка, и один из них исчезает…

4

На самой границе между летом и осенью. Зной все еще висит над улицами старого города, и в слепых глазах старух у мечети Биби — Эйбат по–прежнему отражается жаркое небо, пронизанное солнцем. Но в быстрых вечерних сумерках уже незримо присутствует образ ветреной осени.

В Баку возвращаются беженцы. Все дороги, ведущие в город, запружены ими. С севера и юга, востока и запада по Шемахинскому и Сальянскому трактам вереницей тянутся подводы. Окутанные белым паром, к вокзалу мчатся переполненные поезда, а пассажиры на палубах кораблей с волнением вглядываются в подернутые дымкой очертания города. Где–то среди тех, кто возвращается сюда морем из Персии и сходит на деревянную пристань «Товарищества Меркурий» — старший брат Идриса Халила — Мамед Исрафил с семьей и двумя женами их покойного отца.

Лейла–ханум и Зибейда–ханум.

Я вижу их сидящими рядышком на заднем сидении фаэтона с поднятым верхом. Обе закутаны в черные шелковые покрывала. Жены кондитера. Вдовы. Одна — как сдобная булка: белая, пышная, рыхлая, с родинкой над верхней губой, похожей на изюминку. Другая — мать Идриса Халила, Зибейда–ханум, полная ей противоположность, — своими сухонькими ручками и золотистой кожей, скорее, напоминает ванильный сухарик.

Фаэтон трогается, из–под высоких колес с красными спицами летит пыль. Вся дорога вдоль набережной все еще изрыта воронками от снарядов.

Они возвращаются домой. Все, кроме Хусейна Рзы — среднего брата Идриса Халила. Удачно женившись на дочери местного купца, он поселился в Тебризе и собирался приехать позже. Но дела все не отпускали его. Вначале он писал регулярно, раз в неделю, писал, что торговля процветает, что лавки его полны товаров, что супруга его, волей Аллаха, уже на сносях, потом все реже и реже, а когда границы закрылись, и вовсе перестал писать…

Каким он был? Хусейн Рза появился на сцене лишь однажды — в тот самый день, когда провожали Идриса–морехода в его первое путешествие, он стоял рядом с Мамедом Исрафилом на перроне вокзала и махал рукой вслед отъезжавшему поезду. Поезд уехал, и Хусейн Рза исчез, навсегда выпав из дедушкиной жизни и этой истории. Возможно, там, на юге, отделенный от нас пограничной рекой, в мутных водах которой водятся гигантские сомы, а на песчаных отмелях стоят пограничные вышки, он прожил счастливую и долгую жизнь лавочника, а, возможно, как и многие другие, сгинул в кровавом водовороте революции 1946 года.

…Медленный фаэтон сворачивает с набережной. Дорога его лежит в старый город, где среди нагромождения домов с плоскими крышами стоит один единственный с семью окнами на восток.

Улицы встречает их сонной тишиной полудня. Дробный цокот копыт эхом разносится по переулкам. В багажном отделении фаэтона несколько огромных чемоданов и два тюка, перевязанные веревками. Мамед Исрафил поправляет каракулевую папаху на своей гладко выбритой голове. За время пребывания в Персии он успел совершить паломничество в Мешхед, где молился на могиле одинокого Имама Рзы, и теперь с полным правом именуется — Мешади Мамед Исрафил.

Всю свою долгую жизнь Мешади Мамед Исрафил был предприимчивым, а самое главное, удачливым человеком. Почти таким же, как его отец. Уже через пять недель после возвращения его усилиями пекарня и кондитерские были восстановлены и даже расширены. В них снова пекли хлеб, печенье и чудесную бадам–бурму с миндалем и грецкими орехами. Семья вновь стала процветать. Однако, думается мне, что, помимо необычайной природной везучести Мамеда Исрафила, немалую роль в этом сыграли чудодейственная сила его паломничества к могиле святого и золотые червонцы из тайника Хайдара–эфенди, привезенные моим дедом из Константинополя.

Дождливый октябрь смыл с узких ступеней, крыш и стен старого города горькую гарь пожарищ, и она утекла прочь вместе с пенными потоками, бегущими вниз по переулкам, оставив после себя лишь черный налет на брусчатке.

В доме с окнами на восток опять стало светло и шумно. В стенных печах развели огонь. Трое дочерей и старший сын Мамеда Исрафила с криками носятся по комнатам, путаясь у всех под ногами. По вечерам маленькая и смуглая Зибейда–ханум пьет чай с засахаренными фруктами, из которых она более всего предпочитает персики, начиненные молотым орехом, а белокожая Лейла–ханум сидит на огромном сундуке в углу гостиной и перебирает янтарные четки. Одна их них все время молчит, другая говорит почти безостановочно.