Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

Трамваи шли на фронт. Грузовики, автомобили, танки шли на фронт. Люди шли на фронт.

Фашисты еще раз попытались покончить с республиканским аванпостом Карабанчеля. У осажденных едва-едва хватило патронов, но атаку они отбили. И когда враги отступили, а на улице, перебегая, показались вдали республиканцы, в окне появилась девушка. Она громко кричала. Ее оттаскивали внутрь — фашисты еще стреляли по окнам, — она уцепилась за раму. Ее глаза сияли, она ничего не слыхала, она кричала одни и те же слова:

— Мадрид будет свободным!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Старшим корреспондентом ТАСС в Испании был мой старый знакомый, талантливый, глубоко образованный, веселый и очень больной Марк Гельфанд. Когда правительство переехало в Валенсию, тассовцам пришлось уехать туда. Но Гельфанд не хотел оставлять Мадрид без корреспондента и предложил мне стать по совместительству «мадридским ТАСС».

Теперь у меня появилась своя машина, свой шофер по фамилии Маркес (ему нравилось, что Маркес по-испански звучит как «маркиз», и он не позволял называть себя по имени). Москва вызывала меня по телефону раз в неделю, Валенсия — ежедневно, но только по ночам. Днем я был совершенно свободен. И я начал ездить по фронтам, из одной части в другую. Маркесу это нравилось — втайне он мечтал стать журналистом, если не писателем, по дороге без конца разговаривал со мной (с этого началась моя практика в испанском языке), а по ночам писал. Судя по тому, что я легко понимал его прозу, надо полагать, что она была довольно примитивна. Но я хвалил его и однажды даже процитировал в очерке какое-то его высказывание, о чем, конечно, сообщил ему. И я ни разу не слышал от него, что машина не в порядке, что нет бензина.

Мы выезжали из Мадрида мимо огромной новой арены для боя быков. Говорят, что в дни больших коррид улица Алькала бывала запружена машинами и пешеходами, а на трибунах не хватало места. О том, как любят бой быков испанцы, есть достаточно свидетельств, но я все же могу прибавить одно. Хосе Диас как-то сказал при мне:

— Если мы когда-нибудь придем к власти, мы, конечно, запретим бой быков, хотя это будет нам стоить многих симпатий. Нельзя иначе, это же варварство. Но я о запрете, вероятно, буду знать заранее. Я пойду на последнюю корриду и, когда она кончится, заплачу.

Сегодня арена и трибуны пусты. После бомбежек мадридцы приходят посмотреть, целы ли они.

Гвадалахарское шоссе. Теперь и мы проезжаем заставу на восемнадцатом километре, только замедляя ход, а скоро часовой, узнавая Маркеса и его машину, будет приветливо махать рукой.

Алькала де Энарес. Здесь родился Сервантес. Здесь университет, основанный прогрессивным кардиналом Сиснеросом. Его дальний потомок — коммунист, генерал, начальник республиканской авиации.

Гвадалахара. У самой дороги стоит в развалинах знаменитый дворец Инфантадо. Дальше, дальше!

Узкая ровная дорога. Поля, покрытые короткой травой, другие бурые, только что вспаханные. Горы и холмы. Издали они лиловы, покрыты прозрачной дымкой, потом как будто сами бегут к машине и, уже коричневато-красные, рыжие, отступают и сдавливают шоссе.

Однажды за нашей одинокой машиной погнался «фиат». Я понял это, когда Маркес резко затормозил у обочины и, выскочив, бросился в канаву. Я упал в канаву с противоположной стороны. Итальянец снизился и начал поливать шоссе из пулемета. Когда он прошел над нами, я поднял голову и увидал, что Маркес поднял свою.

— Ты жив? — крикнул он. До тех пор и никогда больше он не обращался ко мне на «ты».

Мы хотели встать, но итальянец сделал вираж и все началось сначала. Когда мы наконец вылезли, верх машины был прострелен. Я думал, что Маркес будет потом всем рассказывать, как «фиат» гнался за двумя штатскими. Но он молчал. Я спросил его почему. Он удивился:

— Стыдно мужчинам лежать в канаве.

У дороги и в стороне стоят одинокие дома. Телеграфная проволока оборвана на протяжении целого километра. Здесь в дни гвадалахарской битвы потрудилась артиллерия. Рядом в поле, воронки как клетки на шахматной доске. Там, где повалены столбы, прошли танки.

Снова узкая долина, снова открытое ветрам поле. Дорога проходит по краю деревни Трихуэке.

Итальянский экспедиционный корпус (сорок тысяч солдат с авиацией, танками, артиллерией) начал наступление из Сигуэнсы 8 марта. Хотя республиканцы знали про концентрацию итальянцев, наступление явилось для них неожиданностью. Трихуэке была занята с ходу. В приказах итальянского командования было расписано по часам, какая дивизия и когда займет Гвадалахару и кто первым войдет триумфальным маршем в Мадрид. Все это писалось в настоящем времени: тогда-то входим туда-то. Не было только предусмотрено, когда, откуда и почему «черные перья», «божья воля» и прочие дивизии со столь же пышными именами побегут.

Зияют развалины. От одного дома осталось нечто вроде поставленной стоймя огромной подковы. Из окон выглядывают заплаканные женщины: плачут по убитым, по угнанным. Но на площади уже играет шарманка. Ручку вертит старик и на вопрос, откуда он взялся, отвечает, как будто нет никакой войны:

— А я хожу по деревням.

Вокруг стоят солдаты и крестьяне и слушают. Площадь пересекают два офицера; один из них немолод, худ, сутул, но с выправкой кадровика. Он прикладывает кулак к фуражке, но один палец не сгибается, торчит вверх. И я узнаю его: это Людвиг Ренн, бывший офицер немецкой армии, писатель-коммунист, начальник штаба Одиннадцатой интернациональной бригады (надо иметь в виду, что в этой войне бригада состояла из батальонов и соответствовала, в сущности, полку).

Мне рассказывали, будто Ренн в одном из первых боев повел бойцов батальона имени Тельмана (теперь это целая бригада) вперед, указывая направление самопишущей ручкой. Я что-то говорю об этом, о литературе. Ренн спокойно отвечает:

— Это легенда. Если она нужна в тылу, я не возражаю. Но я теперь не писатель, а солдат. Словом еще можно вести в бой, но не ручкой.

Я спрашиваю еще что-то.