Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

Улицы залиты солнцем, но пусты. Движение идет через дома. Стены проломаны, полы разобраны, дома, этажи, квартиры, садики соединены в один бесконечный ход сообщения. Мы спускаемся в подвалы, поднимаемся на вторые этажи, идем параллельно улицам. В комнатах — шкафы, кровати, столы. На стенах фотографии — ребенок в распашонке, молодая в фате, старик с бородой. А стены наполовину разрушены.

Улица перегорожена мешками с песком. Солдаты сидят перед бойницами на стульях, в плетеных креслах — мебель они вытащили из домов. Встать перед баррикадой во весь рост — значит получить пулю. Фашисты за такой же баррикадой метрах в двадцати — тридцати. Если вернуться в дом, сделать несколько шагов и подойти к окну, то нашу баррикаду видно примерно так, как видит ее враг. Солдаты поднимают тщательно сделанное чучело. В чучело тотчас впиваются пули.

Ни одного дома с уцелевшей крышей. Ни одного стекла в окнах.

Из подвала ход сообщения поднимается в садик, на маленький двор, переходит в окоп. Окоп тянется задворками. Дома редеют, окоп все глубже уходит в землю. Над ним деревянный и земляной настил. Наконец дома остаются позади. Одинокое здание военного госпиталя, дорога в Толедо, поля. Там, в госпитале, враг.

Направо опять дома, вернее, их остовы, опять улица. Половина ее занята фашистами, другая — республиканцами. Между ними — ширина улицы, метров десять. В подвале стоят пулеметы. Солдаты смотрят на противоположную стену через самодельные перископы. Пули то и дело бьют в щитки пулеметов.

После мин лучшее оружие здесь — ручные гранаты. Чаще всего солдаты изготовляют их сами. «Консервная банка, динамит и шнур, что еще нужно?» — смеясь объясняют нам. Два солдата выходят из погреба во дворик. Нас выпускают только на лестницу. Граната на веревке. Гранатометчик расставляет ноги и твердо упирается в землю. Подручный поджигает фитиль. Через двенадцать секунд граната разорвется. Если ее кинуть сейчас же, враг успеет подхватить ее и швырнуть обратно. Гранатометчик размахивает гранатой над головой, все ускоряя движение, и считает: «Раз, два, три…» На шестой секунде он быстро поворачивается сам, как это делают метатели дисков, и швыряет гранату вверх. Она уносится. Еще две-три томительных секунды — и взрыв. Желтое облачко над фашистской стеной. Майор Ино оттаскивает меня на лестницу: «Они ответят». Но «они» молчат.

Лучшие гранатометчики — эстремадурские пастухи. У себя на родине они охотятся на кроликов с пращой. Теперь вместо камня они кладут в петлю гранату.

Днем в Карабанчеле обычно тихо. Лишь изредка протарахтит пулемет, разорвется граната, да пули поют, как пчелы. Это даже не перестрелка, а обоюдная проверка. Днем Карабанчель похож на огромный двор невероятных шахт. Подходы минированы, пулеметы пристреляны. По глубоким ходам сообщения легко бросить вперед резервы. Это густая сеть окопов, — попробуй, возьми!

Ночью из Мадрида приходят рабочие. Они роют новые окопы и ходы, укрепляют старые. Карабанчель — рабочее предместье. Часть солдат и рабочих когда-то (всего несколько месяцев назад) жила здесь. Они проходят мимо своих разбитых домов, идут по ним, выносят вещи, фотографии. А другие видят свои дома только издали: там враг.

Подкопы ведутся тоже ночью, чтобы фашисты не заметили, как выносится земля. Ночью закладывают и взрывают мины. Еще одно здание взлетает на воздух, и среди огня, под обрушивающимися кирпичами, при свете ракет и пожара, республиканцы занимают дом, несколько домов. А иногда — уступают…

За спиной — Мадрид. На другом берегу Мансанареса виден национальный дворец, дальше — вышка телефонной станции.

В комнате без двух стен стоят парты. Здесь была школа. На столе газеты, книги, глобус. Комиссар пишет на доске задачу. Ученики прилежно переписывают ее в тетради, зажав винтовки между колен. Маленькие парты стесняют их движения больше, чем винтовки.

5

Иностранцам кажется, будто мадридцы кричат, волнуются, жестикулируют. Но андалусцы, например, полагают, что мадридцы невозмутимы, как англичане.

Обстрелы с воздуха почти прекратились (при мне Мадрид бомбили раза два-три). Зато артиллерийские бомбардировки все усиливаются. Но город спокоен, даже весел. Светит солнце, все меньше становятся белые пятна снега на горах — он лежит уже только в лощинах. Лопаются почки на бульварах, цветут цветы, подметены дорожки. На скамейках сидят парочки, юноша обычно в военной форме. Играют дети, их еще немало, всех вывезти невозможно. Прихорашиваются женщины. Их лица накрашены, но не напудрены по испанскому обыкновению и очень блестят. Красивы ли мадридки? Не знаю. Говорят, что в целом чиновничий, пышный, но казенный Мадрид не очень-то красив, а мне он кажется прекрасным. Может быть, поэтому мне так нравятся и его спокойные гордые женщины? В длинной народной песне (на музыку, старинной песни о четырех погонщиках мулов) о четырех генералах, решивших овладеть Мадридом, говорится между прочим, что из вражеской стали мадридские женщины делают шпильки для локонов.

Полки в магазинах пустоваты, покупатели ведут неспешные разговоры. Очереди небольшие, спокойные. Сторожихи выставляют стулья или табуретки на тротуар и сидят вяжут, лицом к дому (француженки сидят лицом к улице). Не перевелись и чистильщики сапог, у них всегда есть работа.

Люди идут неспешной походкой, никуда не торопясь. Когда начинается обстрел, тоже не торопясь заходят в подъезды. Известно, откуда стреляют фашисты и какой стороне улицы грозит большая опасность.

Чтобы создать панику, фашисты стреляют как бог на душу положит: то днем, то ночью, то залпами, то из одного орудия, то подряд, то с регулярными перерывами, то без всякой системы. Тем не менее мадридцы почти безошибочно определяют, кончилась ли бомбардировка или надо еще переждать. Жертв много, когда снаряд, обычно — первый, попадает в очередь, в кино, в трамвай.

Гостиница, где я живу, — одна из самых больших в Европе. Она занимает целый квартал. Вся она отведена под госпиталь, только один этаж сохранили для постояльцев. После каждой бомбардировки вносят раненых. На днях принесли женщину, накрытую простыней, и ребенка. Мальчик лет семи неистово кричал. Трое санитаров не могли удержать мужчину, который рвался к своей жене. В операционной женщина умерла, не приходя в сознание. Отцу кричали на ухо: «Ваш сын останется жив!» Он ничего не слышал. Стуча зубами, ломая руки, вырываясь из рук санитаров, он умолял: «Пустите меня к ней, пустите меня к ней, я