Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Борис Парамонов

Но Чехов - гениальный художник, и поэтому у него нет не только никакого «прямого текста» или идейного мэсседжа, то есть открыто проповедуемого пессимизма, скажем, шопенгауэровского толка, но главная его тема - тема смерти - выступает в обличье комедии. Он, как Томас Манн, сумел сделать смерть комическим персонажем. Причем удалось это ему не сразу, он долго ныл, вроде своих сестер, становился скучноват. Потом он стал вводить в тему смерти ноты абсурдного комизма - и пошли шедевры: например, «Печенег» и главное достижение - «Вишневый сад». Поэтика позднего Чехова - фарс, осложненный темой смерти.

Нельзя сказать, что критики не видели этой темы у Чехова:

Достоевский больно и мучительно продергивает нас сквозь всю землю до самого нижнего, второго неба. Чехов тянет нас по скользкому, приятно-пологому скату в неглубокую мягкую дыру, где нет никакого, даже первого неба, а только черно, тихо и, пожалуй, спокойно. Покой, неподвижность - отнюдь не лишены для нас соблазна. Правда, там, на дне, упраздняется всякая любовь, - но, в сущности, зачем нам любовь? Зачем нам страх? Зачем нам жизнь? Есть точка зрения, что все это совершенно для нас излишне... Если бы Чехова мы ... и решились назвать пророком, то, во всяком случае, пророком отрицания жизни, пророком небытия и даже не полного небытия, - а уклона к небытию, медленного, верного охлаждения сердца ко всему живому...

...Неужели выхода нет, другой жизни нет и не может быть, неужели Чехов - последняя точка всего искусства? А за ним - пустота?... Если б это было так, Чехов был бы страшен, Страшен и велик. Мир приблизился бы тогда не к концу своему, а к концу без конца, к оцепенению, к моменту, внезапно перешедшему в вечность.

Это Зинаида Гиппиус, «Антон Крайний». Потом об этом как бы буддийском (на самом деле христианском) уклоне у Чехова писал Святополк-Мирский. В общем заметить это и не трудно, только советская канонизация Чехова могла это отрицать (да, строго говоря, и не отрицала, а только замалчивала). Более того: у Чехова трудно увидеть что-либо другое. Хотя и пытались. Интересную ревизию Чехова произвел в сороковых годах Корней Чуковский, представивший Чехова образцом человека энергичного и жизнерадостного. Парадокс в том, что Чуковский по-своему прав.

Чехов по складу своей души, по чертам своего характера являл новый в России тип. Его можно назвать низовым европейцем: низовой, потому что снизу, из глубин русской жизни пришедший, из таганрогской провинции. И это было куда более обнадеживающим и перспективным явлением, чем любое отечественное западничество - хоть дворянское, хоть интеллигентское. Западничество было идеологией, а европеизм - образ жизни. Чехов - несомненный европеец, мастер, хозяин своей судьбы, инициативная и активная личность. У него все получалось, за что бы он ни брался. И на врача выучился (медицинский - самый трудный тогда факультет), и писателем стал, и семью всю в люди вытянул, и Мелихово купил, и школы в деревне строил. Мелихово было какой-то экспериментальной станцией европеизма в России, и эксперимент удался. Чехов все улучшал, преображал, повышал в качестве. Это и есть культура - культивация, окультуривание.

И что еще чрезвычайно важно: в то же самое время, когда развернулась столь благотворная во всех смыслах деятельность Чехова, во всей России шел сходный процесс. Можно сказать, что Чехов был лицом своего времени. Эти годы - 1880 - 1904 - только большевистские фальсификаторы могли считать исключительно эпохой реакции. На деле это были самые динамичные годы русского развития - капиталистического, если угодно, - а точнее: европейского, западного. Это был пик имперского периода русской истории, о котором написал свои два тома Миронов. Дело шло к пресловутому «увенчанию здания», к чаемой либералами конституции. Щедрин острил: они не знают, чего хотят - конституции или севрюжины с хреном. Важно, однако, что севрюжина, несомненно, была, а увенчанием здания смело можно считать явление самого Чехова. Это была естественно, на английский лад рождаемая конституция - тип европейского человека. Русский европеизм -псевдоморфоз по Шпенглеру - становился органикой.

Конституция, однако, не состоялась, да и севрюжина, или, по Чехову, осетрина оказалась с душком.

Чехов все эти годы не только строил капитализм в России, не только ее европеизировал, но и умирал. Отсюда его прямо-таки метафизическая чуткость к символике русских степных просторов, усмотрение здесь образа русской жизни и смерти. Русская, чеховская Европа - та, которая была в Мелихове, - не задалась. Смерть Чехова была сверхличным событием, знаком русской судьбы: символическим срывом русской вестернизации, после чего произошел и реальный срыв.

Надеюсь, меня не поймут в том смысле, что смерть Чехова была причиной дальнейших русских неприятностей, что, мол, будь он жив, он бы большевиков не допустил: аd hoc non proper hoc, после этого - не вследствие этого. Вообще не следует искать в истории каузальной, причинной, необходимой последовательности, то есть закономерности. Вспомним еще раз Шпенглера: в истории нет законов, но она отягчена судьбой. Судьба - это логика органического существования. Смерть Чехова - судьбоносное событие, в той же русской органической логике происшедшее. Знаковость этой судьбы - в указании на негарантированность и, если угодно, случайность европейских поворотов в русской истории. Высокие достижения на этом пути возможны, но самого пути не удержать.

Как говорится в романе Эртеля «Гарденины»: нам были даны способа, но мы сбились с пахвей.

И опять же - нету здесь никакой необходимости: сегодня не удалось - завтра получится. Чтобы послезавтра обернуться каким-то еще третьим, пятым или десятым образом. То есть: если не прав историк Миронов, это не значит, что непременно прав Шпенглер.

И я знаю, как все здесь сказанное может опровергнуть Миронов: он приведет физико-географическое описание российской территории, из которого выяснится, что пресловутая равнина далеко не исчерпывает русского ландшафта, а составляет всего лишь столько-то процентов оного. И тоже будет прав.

Как говорил тот же Чехов: все на свете относительно, приблизительно, превратно и коловратно.

Российская история - нормальный ход?

Появилась книга, мимо которой нельзя пройти в любом разговоре о России и русской истории. Это двухтомное исследование Б.Н.Миронова «Социальная история России периода империи: генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства». Можно смело сказать, что таких книг в русской историографии не было со времен Ключевского (если не считать историка-марксиста Покровского): это не монография, каковых было много, и ценных, даже в советское время, - указанная работа претендует быть, да и может быть названа курсом русской истории. Установка автора на концептуальный курс несомненна - хотя этому, казалось бы, противоречат выбранные им хронологические рамки, ограниченные эпохой империи, так называемым петербургским периодом российской истории: 18-м - началом 20 века. От Петра Первого до большевиков, яснее сказать. Вот тут и возникает некое сразу же ощутимое противоречие: можно ли говорить о российской истории в целом, опираясь почти исключительно на ее картину в указанный период? Эвристичен ли такой подход? А ведь автор нескрываемо, даже с некоторым вызовом строит если не философию русской истории, то ее целостную концепцию: исходя из прошлого (причем относительно недавнего), оценивает настоящее и прогнозирует будущее. Тут возникает масса вопросов как методологического, так и мировоззрительного, если угодно, характера.

Книга вызывает смешанные чувства. При великих ее достоинствах она способна удовлетворить далеко не всех. Но прежде всего необходимо сказать об этих достоинствах. Они несомненны. Книга отличается богатством, разнообразием, пожалуй что и полнотой представленной картины. Таких книг в России, повторяю, не было едва ли не сто лет. Автор во многих сюжетах, прямо сказать, вышел к истине, сказал правду, причем открытым текстом, а не на иезуитски-эзоповский манер, как это было в лучших работах советских историков. Разоблачена масса мифов о российской истории, и не только советских, но и дореволюционных, сложенных горячими либеральными головами в борьбе за лучшее будущее. Приведу выразительный пример: Миронов наконец-то решился сказать то, что следует, об императоре Николае Первом. Его книга для многих читателей в России станет открытием отечественной истории: ранее известное только специалистам сделано всеобщим достоянием. Во многих своих сюжетах книга являет собой очень хороший учебник. Ее надо бы, сократив, издать массовым тиражом.

Но у книги есть и некое сверхзадание, выходящее далеко за пределы не только просвещения, но и самой науки. Автор пишет об этом так:

Мы, россияне, нуждаемся в клиотерапии - в трезвом знании своих достоинств и недостатков, чтобы иметь возможность достоинства развивать, а недостатки лечить и устранять... Историки могут стать социальными врачами. Подобно тому, как психоаналитик избавляет пациентов от различных комплексов, которые мешают им жить, путем анализа их личной истории, так и историки могут избавить свой народ от комплексов, сформировавшихся в ходе национальной истории ... путем анализа прошлого.