Рембрандт - Гледис Шмитт

Он принес официальное извещение о том, что господин Тейс желает получить основную сумму долга и заявил о своих претензиях отцам города. Рембрандт подумал, что не может считать это неожиданностью — в глубине души он давно уже готов к такому повороту, и лишь мельком глянул на пергамент, даже не дав себе труда дочитать его до конца. Хендрикье же рыдала и в присутствии посыльного и после его ухода умоляла Рембрандта немедленно отправиться к господину Сиксу, к господину Пинеро или господину ван Хорну и попросить у них взаймы.

— Вздор! — отрезал он, раздраженный тем, что, выслушивая ее просьбы, он поневоле представил себя в роли просителя у двери своих друзей. — Мне нет нужды занимать деньги. Единственное, что придется сделать, — это продать коллекцию.

— Но кому же, скажи, бога ради, ты ее продашь?

— Это дело Клемента де Йонге, а не мое. Люди продают вещи через своего агента — для этого его и заводят.

— Ну, так иди и поговори с ним, — потребовала она, бросаясь к шкафу за шляпой Рембрандта.

— Если не возражаешь, я прежде всего доем свой завтрак, — холодно отозвался Рембрандт.

Все так же невозмутимо и молча он съел сухарь, кусок сыра, изрядную порцию сельди, запив все это двумя кружками пива, хотя аппетита у него не было.

В красивую просторную лавку Клемента де Йонге художник вошел с тем небрежным видом, с каким мог зайти туда в любое другое утро, чтобы посмотреть большие папки и офорты, разложенные на столах; но хотя он сперва постарался, чтобы дверной колокольчик звякнул самым безмятежным образом, а затем помахал рукой хозяину в знак того, что он, Рембрандт, не спешит, молодой человек тревожно взглянул на него и поторопился закончить разговор с болтливой покупательницей.

Рембрандт не сразу выложил свои неприятности, но сделал он это, щадя не себя, а своего агента.

— Вы здоровы, Клемент? — осведомился он отчасти для того, чтобы выказать хозяину дружеское внимание, отчасти для того, чтобы оттянуть время и обдумать, как изложить дело.

— О да, вполне здоров. Но расскажите лучше, что у вас, — ответил торговец.

И внезапно, прочитав на тонком лице де Йонге смущение и сочувствие, Рембрандт понял, что огорчения, о которых он пришел рассказать, уже не новость для молодого человека — слухи, видимо, дошли до него, а заодно и до других. До кого именно — этого Рембрандт не знал, а просто старался не думать, как воспримут историю, в которую он попал, Ян Ливенс и мейденский кружок.

— Дело в том, что я встал перед небольшой денежной проблемой. Тейс, человек, у которого я купил дом…

— Да, да, я знаю, — перебил де Йонге и сам рассказал Рембрандту то, что художник собирался рассказать ему. — Видит бог, — заключил он, — я с радостью помог бы вам, но дела в последнее время идут так плохо, что у меня нет ни одного свободного флорина.

— Поверьте, такая мысль даже не приходила мне в голову, — сказал Рембрандт, похлопав по плечу приунывшего молодого человека. — Я лишь хотел передать вам для продажи небольшую часть моего собрания. Не думаю, что Тейс потребует всю сумму сразу — он, вероятно, удовлетворится тремя тысячами флоринов, а у меня уже отложено около двух.

— Боюсь, что вы заблуждаетесь, — возразил молодой человек, морща бледный лоб. — Как мне говорили, Тейс сам попал в безвыходное положение. Бедняге потребуется сейчас все, что он в силах собрать: англичане потопили два его корабля. Кроме то-: о — дочь его помолвлена, поэтому к концу года он должен будет выложить ее приданое, а оно, насколько мне известно, весьма значительно.

— Ну что ж, — согласился Рембрандт с прежней странной отчужденностью, — значит, мне придется передать вам для продажи довольно много вещей.

— Что? Продавать вашего Порселлиса, ваших Карраччи и антиков при нынешнем спросе? Простите, это, конечно, не мое дело, — распоряжаетесь вы, а я лишь выполняю ваши распоряжения, но продажа кажется мне неразумным поступком. Ваши вещи, разумеется, купят даже в такое время, как сейчас, — у вас лучшее в городе собрание, но они пойдут за гроши.

У Рембрандта не хватило мужества спросить, сколько дадут в сумме эти гроши, и в течение нескольких минут, на которые их оставил в покое дверной колокольчик, оба собеседника молча смотрели через окна в свинцовых переплетах на улицу, где под слепящим летним солнцем проходили другие люди, находившиеся не в столь отчаянном положении.

— Есть спрос или нет, а продавать мне придется, — объявил наконец Рембрандт.

— Почему? Простите за нескромность, но я спрашиваю только потому, что хочу помочь вам разобраться в деле. Разве у вас не лежит в банке значительная сумма? Я имею в виду деньги покойной госпожи ван Рейн.

— Они оставлены не мне, а Титусу.

— Но вы имеете право распоряжаться ими?

— Да. Я был назначен душеприказчиком.

Молодой человек облегченно вздохнул и распрямился, словно с его хрупких плеч сняли тяжелый мешок.

— В таком случае выньте их. Выньте их немедленно и уплатите по закладной, — потребовал он.

— Но, поступив так, я ограблю Титуса.

— А кому принадлежит ваше собрание, как не Титусу? Он наследует не только матери — упокой, господи, душу ее! — но и вам. Пустив на ветер его наследство, вы окажете ему дурную услугу. Лет через десять он не поблагодарит вас за то, что Рубенса, который стоит восемьсот флоринов, вы продали за триста-четыреста — это самое большее, что я выручу за него сейчас. Триста-четыреста… Как страшно упали цены!

— Быть может, — растерявшись, сказал Рембрандт, готовый выбросить за борт самое дорогое, лишь бы умилостивить вымогательницу-судьбу, — быть может, лучше продать несколько Сегерсов или Брауверов?

— Сегерсов или Брауверов? Боже упаси! Только не их! Даже если бы у людей водились сейчас свободные деньги, чего нет и в помине, эти вещи простояли бы в лавке долгие месяцы и в конце концов пошли бы за бесценок. Они не в моде, их изумительная мощь и шероховатость считается теперь пороком — все требуют заглаженной поверхности.

Рембрандт молчал. Он сидел, стиснув голову рунами. Еще одна горькая пилюля: Сегерс и Браувер забыты и отвергнуты, в мире царят Ван-Дейк и вся компания выхолощенных придворных шутов…

— Нет, — продолжал молодой человек с таким искренним, хоть и робким сочувствием, что было ясно: он понимает, что дело тут не в деньгах, а гораздо глубже, — нет, на вашем месте я не продал бы ничего — ни одного наброска, ни одного офорта. Мода приходит и уходит: сейчас публика требует гладких пресных полотен современной школы, но настанет день, когда…

— Да разве я доживу до него?

Этот недостойно громкий крик вырвался у художника потому, что он вспомнил, как поразительно осязаемо многое из созданного им: морщинистые руки матери, возлежащие на Библии, пышное золото волос Данаи, густая вышивка на камзоле Рейтенберга и предвестница смерти — сеть морщин на щеках Адриана. Он не имел права на этот крик, не имел права обнажать перед молодым человеком свои раны.