Рембрандт - Гледис Шмитт

После ужина, наблюдая при неверном свете камина — свечей художник велел не зажигать — за радостно возбужденным лицом Рембрандта, Хендрикье опять окаменела от страха. Подобное возбуждение обычно кончалось у него любовной вспышкой, а сегодня Хендрикье меньше всего на свете хотелось предаваться любви.

Для любви нужно, чтобы голова была ничем не занята, а голова Хендрикье разрывалась от забот. Для любви нужно, чтобы на сердце было легко, а ее сердце было отягчено скорбью по умершему ребенку. Для любви нужно, чтобы тело было теплым и податливым, а у нее оно было таким холодным и оцепенелым, что даже яркий огонь не согревал его.

— Тебе нездоровится? — спросил Рембрандт, наскучив тягостным молчанием, которое слишком долго висело между ними.

— Нет. Я просто немножко устала.

— А тогда иди и сядь ко мне на колени.

Вот они, мужчины: стоит им свистнуть, как ты уже должна бежать на свист, а если не побежишь, тебя назовут бесчувственной!

— Что с тобой, Хендрикье? Ты не любишь меня?

Такой вопрос тоже может задать только деспот.

На него один ответ — длинный перечень обвинений. Разве я жила бы с тобой без брака, если б не любила тебя? Разве стала бы ходить в широком черном плаще из страха перед пастором Брукхейзеном? Разве высидела бы взаперти три долгих месяца? Разве работала бы, как лошадь, чтобы содержать в чистоте твой дом и кормить твоих учеников?

— Конечно, люблю. Да ты это и сам знаешь, — отозвалась она.

В конце концов Хендрикье села к нему на колени, и Рембрандт стал целовать ее безжизненные губы, но тут, прервав их тягостное уединение, раздался стук в дверь. Хендрикье отперла и увидела на пороге внушительную фигуру какого-то незнакомого человека.

— Дома сегодня хозяин? — осведомился пришелец.

Говорил он довольно вежливо, но в голосе его слышались нотки досады, а в светлых голубых глазах читалось некоторое смущение.

— Да, ваша милость, — ответила Хендрикье и вспыхнула: Рембрандт запретил ей употреблять это раболепное обращение в разговоре с кем бы то ни было. — Он в маленькой гостиной. Входите, пожалуйста.

Идя впереди гостя и освещая ему дорогу, Хендрикье все время чувствовала за спиной смущенный взгляд голубых глаз. Она не понимала, почему ей страшно, но ее снедала тревога, которую только усугубило поведение Рембрандта: увидев незнакомца, он вскочил с такой стремительностью, словно она ввела в комнату привидение.

— Добрый вечер! Очень рад видеть вас! — воскликнул он, хватая один из стульев, стоявших у весело горевшего камина, и придвигая его к столу для гостя, который чопорно и учтиво выждал, пока Хендрикье поставит свечу и сядет сама. — Не выпьете ли с нами бокальчик?

Волосатая рука, чуть дрожа, неуклюже разлила вино.

— Я понимаю, что выбрал неподходящее время для визита, — начал незнакомец, сдержанным кивком поблагодарив за бокал, граненую ножку которого он зажал в своих коротких пальцах. — Собственно говоря, я зашел случайно — был здесь по соседству и…

— Полно! Вы нам нисколько не помешали — мы коротали вечер одни.

— Как уже сказано, господин ван Рейн, я зашел случайно. Я вообще никогда не предполагал, что мне придется беспокоить вас. Но я уже несколько месяцев жду, что вы зайдете ко мне в контору и по крайней мере как-то объяснитесь.

— Я как раз собирался это сделать, господин Тейс. И если бы вы не заглянули ко мне, я до конца недели сам зашел бы к вам.

«Господин Тейс? — думала Хендрикье, спрятав под столом и судорожно сжимая холодные онемевшие руки. — Господин Тейс, владелец оплаченного лишь наполовину дома…».

— Но раз уж вы знаете, зачем я пришел, я с таким же успехом могу изложить дело и здесь. Вы должны мне крупную сумму, господин ван Рейн, а ведете себя так, словно за вами нет никакого долга. Вы ни разу не сделали взносов в счет основного капитала, а за последние восемь месяцев перестали даже платить проценты.

«Перестал платить проценты!..» — Сердце Хендрикье сжималось и трепетало так же отчаянно, как прошлым летом, когда ребенок отнимал у нее все силы.

— Самое меньшее, о чем я вынужден просить вас, — это уплатить мне проценты за последние восемь месяцев. Как вам известно, торговля идет сейчас плохо: меня, да и многих других, изрядно прижало. Далее, — на смуглых щеках гостя выступила краска, — вы купили этот дом целых четырнадцать лет назад, и, мне кажется, вам пора бы уже начать выплачивать основной капитал.

Одно мгновение на человека, которого так любила Хендрикье, было страшно смотреть: лицо у него побелело, покрылось пятнами, стало беззащитным и подавленным. Затем краска залила его до самой шеи, и оно посуровело. В глазах появился гордый стальной блеск.

— Что касается процентов, господин Тейс, то чек вы получите завтра же, — отрезал он. — Это моя оплошность — у меня просто было слишком много неотложных дел, и я позабыл…

— Конечно, конечно.

Сильное статное тело гостя заерзало на стуле: он всем своим видом протестовал против этой недостойной сцены. Он не какой-нибудь ростовщик, а его вынуждают взыскивать то, чего он и так ждал гораздо дольше, чем требуют приличия.

— Что же до платежей в счет основного капитала, то, боюсь, мне придется еще немного повременить с ними. Скажем, пять-шесть месяцев. Я кое на что рассчитываю…

— Вот как? — Тейс поднял светлые глаза — взгляд у него, право же, и человечный и рассудительный — и посмотрел на своего должника. — Очень рад это слышать. Новый групповой портрет?

— Нет, господин Тейс. Нечто более заманчивое. Как раз сегодня утром я получил крупный заказ от итальянского коллекционера Руффо.

Коротко подстриженная седая голова снова опустилась, и голубые глаза уставились на пятнышки от вина, капнувшего на скатерть. Было совершенно очевидно, что громкое имя итальянца говорило господину Тейсу так же мало, как и Хендрикье.

— Думаю, что смогу подождать еще пять-шесть месяцев, — с легким вздохом согласился он. — Я полагался на ваше слово, когда продавал вам дом. Я ждал, полагаясь на него, все это время, хотя знал, что у вас были трудности, и подожду еще полгода, если могу рассчитывать на проценты.

При сложившихся обстоятельствах это был великодушный ответ, и Хендрикье просто не понимала, на что обижается Рембрандт и почему сжимаются его грубые кулаки. Наверно, потому, что он переносит благодеяния еще хуже, чем попреки: для него невыносимо, когда ему оказывают незаслуженную милость.

— Проценты, как я уже сказал, вы получите завтра утром, — повторил художник.

— Вот и прекрасно. — Господин Тейс, не поднимая глаз, выпил бокал за здоровье хозяина. — Это все, что я хотел знать. А теперь мне пора.