Жестокий век - Исай Калистратович Калашников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После битвы нойоны звали его идти по следам Тэмуджина. Он не пошел. «Подождем, когда выздоровеет Нилха-Сангун». Джамуха без конца просил-уговаривал, слова его и ручейками журчали, и весенней листвой шелестели, и холодком осени дышали, но он остался тверд, хотя и сам понимал: нельзя давать Тэмуджину передышки.
Нойонов, отпавших от Тэмуджина после битвы, принял сурово. Ни с кем не захотел говорить. Но когда воины захватили жен и детей Хасара (сам бежал, побросав золоченые доспехи), он велел поставить для них юрту, поить-кормить, как гостей.
Его нойоны и сын всего этого не понимали и открыто не одобряли. Он чувствовал, как растет стена отчуждения, делая его одиноким.
В шатер вошел Нилха-Сангун, сел рядом с отцом:
– Наши люди хотели выведать у посланцев, сколько чего осталось у Тэмуджина. Молчат.
От раны Нилха-Сангун еще не оправился, трудно ворочался язык в разбитом рту, и речь его была невнятна, распухшая щека топырилась под повязкой, кособочила лицо.
– А-а, ничего у Тэмуджина не осталось! – Даритай-отчигин пренебрежительно махнул рукой. – Все курени захватили.
– Курени-то захватили… – Джамуха смотрел не на Даритай-отчигина, а на Ван-хана, ему и предназначал свои слова. – Но воины у него еще есть. Я расспрашивал пленных, высчитывал – есть воины. Сегодня мало. Завтра будет много. Сегодня он будет слезно плакать, а завтра кое-кому кишки выпустит.
– Ты злым становишься, Джамуха, – сказал Ван-хан.
– Это оттого, что кое-кто слишком добрый.
В него, Ван-хана, метал Джамуха стрелы. И нойонов не стеснялся.
– Слышал поговорку: как только у козленка выросли рога, он бодает свою мать? Это о тебе, Джамуха.
– Нет, хан, не обо мне. Это о Тэмуджине. И не козленок он давно уже. Многим своими рогами живот вспорол.
Нойон ханской стражи вошел в шатер, громко сказал:
– Великий хан, у твоего порога послы хана Тэмуджина. Пожелаешь ли выслушать их?
– Пусть войдут.
Посланцы хана Тэмуджина – два молодых воина – не пали перед ханом ниц, поклонились в пояс и выпрямились. Так не кланяются послы побежденных. Забыв о приличиях, Нилха-Сангун толкнул отца в бок, что-то сердито пробулькал развороченным ртом. Ван-хан махнул посланцам рукой – говорите.
– За что, хан-отец, разгневан на меня, за что лишаешь покоя? В давние времена тебя, как меня сегодня, предали нойоны, и с сотней людей ты был принужден искать спасения в бегстве. Тебя принял, обласкал, стал твоим клятвенным братом мой благородный родитель Есугей-багатур. Его воины стали твоими, и ты возвратил утерянный улус. Не за это ли гневаешься на меня?
Посланец Тэмуджина говорил и с укором смотрел в лицо Ван-хану. Но не его, а светлоглазого Есугей-багатура видел перед собой Ван-хан…
– Вспомни, хан-отец, как в твои нутуги пришел с найманами твой брат Эрхэ-Хара. Ты искал помощи в землях тангутов – нашел унижение. Ты просил воинов у гурхана кара-киданьского – тебе отказали. Слабый от голода и дальних дорог, в одежде, которую не приличествует носить и простому нукеру, ты пришел ко мне. И я отправился в поход на меркитов, побил их, а всю добычу отдал тебе. Не за это ли сегодня преследуешь меня?
Ван-хан сгорбился. Верно, все верно… Не будь тогда Тэмуджина или не пожелай он помочь, давно бы истлели где-нибудь его кости и кости Нилха-Сангуна.
– На тебя, хан-отец, я никогда не таил зла. Вспомни, как ты, поверив наговорам злоязыких людей, кинул меня на растерзание Коксу-Сабраку. Но я, вразумленный Небом, ушел. Коксу-Сабрак захватил много твоих куреней, стад и табунов. Я послал своих воинов, они отбили захваченное и все возвратили тебе. Не за это ли сегодня забрал мои курени, мой скот, жен и детей моих воинов?
Слова падали, как капли воды на голое темя. Ван-хану хотелось встать и уйти, ничего не слышать, никого не видеть.
– Стремя в стремя ходили мы на врагов, хан-отец, и все они склонялись перед нами. Я никогда не говорил, что моя доля мала и я хочу большей, что она плоха и я хочу лучшей. По первому слову, по первому зову я спешил к тебе. Не за это ли ты хочешь бросить меня под копыта своих коней?
Воин замолчал, отступил на два шага. На его место стал другой посланец, наклонил голову перед Нилха-Сангуном:
– Брат мой Нилха-Сангун, двумя оглоблями были мы в повозке хана-отца. Тебе этого было мало. Тебе захотелось самому сесть в повозку, стать ханом при живом отце. Ты многого добился. Радуйся, весели свое сердце. Но не забывай: сломалась одна оглобля – телеге стоять. – Посланец повернулся к Алтану и Хучару. – В трудные времена, когда не дожди и росы увлажняли родную землю, а кровь наших людей, когда младшие не признавали старших, а старшие не заботились о младших, я говорил Сача-беки: «Стань ханом ты, и я побегу у твоего стремени». Сача-беки отказался. Тогда я сказал тебе, Алтан: «Стань ханом ты, и я буду стражем у порога твоей юрты». Ты не захотел. Я сказал тебе, Хучар: «Стань ханом ты, и я буду седлать твоего коня». Ты не пожелал. Все вы в один голос сказали мне: будь нашим ханом ты, Тэмуджин. Я согласился и дал клятву обезопасить наши владения от врагов. Из одного сражения я кидался в другое. Я сокрушил татар, извечных наших врагов, я подвел под свою руку тайчиутов, я много раз побивал меркитов. Своим мечом я добыл то, чего наша земля не знала многие годы, – покой. Я взял много скота, женщин и детей, белых юрт, легких на ходу телег и все роздал вам. Для вас и облавил дичь степей, гнал на вас дичь гор. Чего же не хватало вам? Что вы пошли искать в чужом улусе, преступив свои клятвы?
Лицо Алтана пылало красным китайским шелком. Хучар выворачивал из-подо лба угрюмые глаза. Даритай-отчигин сжал узенькие плечи, затаился, будто перепел в траве, спросил испуганно:
– Какие слова племянника для меня?
– Для тебя нет никаких слов.
– Что же это такое? Почему же.
Посланец отыскал глазами Джамуху:
– Слушай меня, мой анда. В далекие годы счастливого детства в юрте матери моей Оэлун мы поклялись везде, всегда, во всем быть заодно. Став взрослыми и соединившись после долгой разлуки, мы повторили слова клятвы. Но ты покинул меня и с тех пор, не зная устали, замысливаешь худое. Неужели ты не боишься гнева вечного Неба, перед лицом которого клялся? Неужели ты думаешь, что ложь и хитроумие осилят правоту и прямоту? Берегись, анда, придет время раскаяния, и тебе нечем будет оправдать себя ни перед людьми, ни перед Небом! – Посланец вновь поклонился Ван-хану. – К твоей мудрости, хан-отец, обращаюсь я. Не порть свою печень гневом неправедным, вдумайся, и ты поймешь: не я твой враг. Поняв, шли посланцев к озеру Буир-нур, туда же подошлю я своих. И пусть они без шума и крика обдумают, как нам поступить, чтобы впредь не рушить доброго согласия двух наших улусов.
Посланцы с достоинством поклонились, покинули шатер. Нойоны ждали, что скажет Ван-хан. А ему трудно было сказать что-либо. Видел всю свою жизнь, полную превратностей и мук. В самое горькое время не сам Тэмуджин, так его отец оказывались рядом. Как бы там ни было, он, выходит, забыл добро, сделанное ими, дал вовлечь себя в постыдное дело. Не надо было слушать Нилха-Сангуна и Джамуху. Но и как не слушать? Если Тэмуджин замыслил отобрать у Нилха-Сангуна улус, а так оно, наверное, и есть, для чего была его собственная жизнь, все походы, войны, казнь единокровных братьев? Ничего этого он нойонам сказать не может. Не поймут они этого…
– К Буир-нуру надо, наверное, кого-то послать…
– Для чего, хан-отец? Уж не хочешь ли ты вести переговоры с андой? – Джамуха распахнул густые ресницы так, будто был удивлен безмерно.
– Тэмуджин теперь ослаб, войско его малочисленно. Кому он теперь опасен?
Трудно ворочая языком, сын сказал:
