Жестокий век - Исай Калистратович Калашников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Все хорошо! Ван-хан беспечен, как весенняя кукушка.
– Зачем здесь этот?
– Он привез доспехи Хасару, – скалил зубы Мухали.
– Может он что-то рассказать?
– Нет, хан. Обо всем выспросил дорогой.
Примчался Хасар. Увидев Итургена в золотых доспехах, хищно ощерился:
– А-а, попался!.. Брат, дай его мне.
– Бери. – Хан тронул коня, за ним поехали Мухали и Субэдэй-багатур.
– Сейчас же снимай доспехи! – крикнул Хасар.
Итурген покорно стянул с головы шлем, стащил с плеч куяк. Передав доспехи нукерам, Хасар выхватил меч, коротко взмахнул и с потягом рубанул Итургена.
Когда в курень примчался дозорный и заорал во все горло: «Враги!» – Нилха-Сангун презрительно бросил:
– Трус! Кучка нукеров Хасара показалась тебе тысячным войском?
– Какая кучка? Не меньше шести тысяч воинов идут на курень! Сам посмотри!
Вдали, над сопками, вспухло темное облако пыли. С той стороны, побросав стада, скакали пастухи и близкие дозорные. Нилха-Сангун велел бить тревогу, сам побежал в шатер отца. Ван-хан, худой, длинный, тоже смотрел на облако пыли, качал седой головой:
– Горе нам, сын… Обманулись мы с тобой, ох как обманулись!
– Неужели Тэмуджин?
– Кто же еще? – Ван-хан сердито дернул плечами.
К шатру бежали нойоны, их нукеры, воины, на ходу натягивая доспехи, пристегивая мечи. Женщины хватали ребятишек и тащили в юрты. Вскочив на чьего-то коня, Нилха-Сангун понесся по куреню, подымая и подгоняя людей. Бегом покатили телеги, окружая ими курень, потащили скатки войлоков и мешки с шерстью – укрытие для хорчи – стрелков.
А на сопках вокруг куреня уже маячили всадники. Передовые сотни неторопливо, будто возвращаясь домой, двинулись на курень. И вдруг сорвались, рассыпались, с устрашающим ревом кинулись к тележным укрытиям. Навстречу им взметнулась туча стрел, и воздух загудел от стонущих звуков свистулек. Не доскакав до телег, воины Тэмуджина выпустили по две-три стрелы, повернули коней, умчались, оставив убитых и раненых. Нилха-Сангун облегченно передохнул. Но в это время другие сотни полезли на курень с противоположной стороны. Нилха-Сангун поскакал туда, увлекая за собой воинов. Отбили. Но воины Тэмуджина бросились на курень рядом. Одни отскакивали, другие налетали, и невозможно было предугадать, в каком месте ударят в следующий раз. Нилха-Сангуну и его воинам некогда было утереть пот со лба. И только темнота принесла передышку.
Все нойоны собрались в шатер Ван-хана. Горел светильник. Хан, словно озябнув, тянул к нему руки. Пальцы слегка подрагивали. Халат свисал с худых плеч крупными складками.
– Послали за помощью в другие курени? – спросил он.
– Куда пошлешь? – Нилха-Сангун отдернул полог шатра.
В густой темноте вокруг куреня волчьими глазами светились огни. Ван-хан не поднял головы, не мигая смотрел на пламя светильника.
– Эх, отец, не мы ли просили тебя – добей Тэмуджина! Пожалел…
– Что говорить о прошлогоднем снеге, сын… Курень мы, кажется, не удержим. Не сдаться ли нам?
Нилха-Сангун подскочил:
– Никогда! Никогда я не склоню голову перед Тэмуджином! Хочешь моей смерти, убей лучше сам.
– Помолчи, Нилха-Сангун!.. Безмерно устал я от всего…
Посидев в глубокой задумчивости, Ван-хан вдруг поднялся, потребовал коня.
– Я поеду к Тэмуджину.
Нилха-Сангун пробовал удержать его, но хан молча сел в седло и один, без охраны, поскакал в стан врага.
Ван-хан не знал, о чем будет говорить с Тэмуджином, ему просто нестерпимо захотелось увидеть его. Караулы Тэмуджина заставили его спешиться, окружив тесным кольцом, будто пленника, повели меж ярко пылающих огней к палатке. Перед входом он остановился, собираясь с мыслями, но его грубо подтолкнули в спину древком копья.
В окружении ближних нойонов Тэмуджин сидел на войлоке, уперев руки в колени подвернутых под себя ног. Взгляд, устремленный на Ван-хана, был холоден, жесток.
Ван-хан ехал сюда, надеясь увидеть того Тэмуджина, которому он отдал часть отцовской любви. Но перед ним был другой Тэмуджин, какого он еще не знал, – чужой, надменный, недоступный.
– Садись, хан-отец.
Привычное «хан-отец» прозвучало сейчас как скрытое издевательство, и Ван-хан с тоской подумал, что приехал напрасно.
– Ты пришел просить о милости?
– Нет, – Ван-хан медленно покачал седой головой, – я приехал в последний раз посмотреть тебе в лицо. Я любил тебя, Тэмуджин.
Дрогнули рыжие усы, обнажились белые зубы хана, собрались морщины у глаз – он смеялся беззвучным смехом.
– Я ощутил твою любовь, хан-отец, когда ты прижал меня к горам.
– Ты забываешь добро и хорошо помнишь зло.
– Я помню все, что надлежит помнить. Поэтому, хан-отец, не убью тебя. Дам тебе шатер, коня, дойных кобылиц. Живи. Но свой улус отдай мне.
С запоздалым раскаянием Ван-хан понял, что он был слеп. Джамуха оказался прозорливее, быстрее и лучше всех он разглядел нутро своего анды, человека без совести, без жалости, ненасытного в жадности.
Ван-хан поднялся:
– Можешь убить меня сейчас. Мне ненавистен этот мир. Я всю жизнь воевал со злом. Мне мало довелось сделать доброго. Но и то немногое превратилось во зло. Ты обманул меня, как не обманывал никто другой. Будь же проклят!
Он вышел. Никто его не удерживал. Ван-хан, спотыкаясь в темноте, побрел в свой курень.
Утром, едва развиднелось, воины Тэмуджина снова начали терзать курень со всех сторон. И все злее, яростнее становились их наскоки, а сопротивление кэрэитов слабело. Нилха-Сангун видел – конец близок, но не мог примириться с этим, кружил по куреню, где окриком, где плетью подбадривал и воинов, и нойонов. И только когда отдельные храбрецы Тэмуджина начали перескакивать через телеги, когда в ход пошли мечи и копья, велел Алтун-Ашуху заседлать десяток коней и подвести к шатру отца. Сам, забежав в юрту какого-то харачу, схватил рваный халат, переоделся, другой такой же халат взял для отца, нужен был еще один, для сына Тусаху, но искать уже было некогда. Шум сражения приближался.
Ван-хан отказался было переодеваться. Нилха-Сангун чуть не силой стянул с него халат и надел рвань харачу. Алтун-Ашух с лошадьми уже ждал их. От шатра Нилха-Сангун бросился к своей юрте, закричал, не слезая с коня:
– Скорее!
Выглянула жена. Не сразу узнала его в чужой одежде и не поняла, куда он ее зовет, а поняв, стала суетливо бегать по юрте, что-то собирать, совать в руки Чаур-беки и Тусаху. Наконец все трое вышли из юрты, но сесть на коней не успели. Откуда-то вылетели всадники, размахивая мечами, копьями, стоптали их. Поворачивая коня, Нилха-Сангун увидел, как вскочил с земли, побежал, пригибаясь, сын, но копье ударило ему в спину…
Воины Тэмуджина заполнили курень. Никем не узнанные, Нилха-Сангун и Ван-хан выскользнули из него, поехали в сопки, скрылись за ними. Ван-хан все время оглядывался, и слезы катились по его рябому лицу…
…Ветер клонил к стремнине речки Некун-усун гибкие ветки тальников. Конь Нилха-Сангуна напился и вынес всадника на берег. К речке спустился Ван-хан, спешился, ослабил подпруги, разнуздал лошадь. Нилха-Сангун не стал его ждать, поехал шагом по берегу. Ветер донес звуки, похожие на голоса людей. Нилха-Сангун остановился, попятил лошадь в кусты. За речкой были найманские кочевья, и кто знает, что сулит им встреча с давними недругами. Окликнул отца. Но он его не услышал, стоял, задумчиво поглаживая шею коня, смотрел на воду. С той стороны спустился десяток всадников; увидев Ван-хана, они перемахнули речку.
– Вы кто такие? – спросил Ван-хан, вскинув голову.
Нойон в островерхом железном шлеме, с кривой саблей на боку удивленно-насмешливо воскликнул:
– Он у нас спрашивает! Чего тут выглядываешь, вонючий харачу?
– Тебе не стыдно так говорить со старшим?
– А, да ты еще и нагл! Говори быстро: чего здесь вынюхиваешь? – Нойон выхватил саблю, повертел угрожающе над головой Ван-хана, плашмя ударил по спине.
– Да как ты смеешь?! Я – хан кэрэитов. Я Ван-хан.
– А, да ты еще и лжив! Говори правду или зарублю!
– Я хан кэрэитов! Хан! – кричал Ван-хан, и голос его срывался.
Нойон привстал на стременах. Сабля взлетела и со свистом опустилась. Хан упал без стона, без звука. Нилха-Сангун, чтобы не закричать, затолкал в рот рукав халата. Найманы сразу же ускакали. Он подъехал к отцу. Из страшной раны, отвалившей плечо, в речку сбегала кровь, ее подхватывали светлые струи