Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Любу так и обдало новым холодом. Но здесь ее пронизало такое чувство отвращения и гадливости, какое она испытывала при виде всех пресмыкающихся. И этот человек мог испортить жизнь матери капля по капле… Она могла думать о нем, плакала, отравлялась – нет, это уже слишком! Может быть, и Шерстнев будет таким же… И это жизнь!.. Нет, это ужасно, ужасная вещь – жизнь, как обман, как иллюзия, как тяжелой призрак. Бедная мама… Она должна была выпрашивать вид на жительство у этого сытенького немчурки, потом должна была скрываться без всякого вида и вечно чувствовать себя в фальшивом положении, особенно когда готовилась сделаться матерью. Где же справедливость? Где простая порядочность? Где самые простые человеческие чувства? И вот теперь этот Шмидт бессилен, он не имеет права вытребовать жену по этапу, но для этого бедной маме нужно было умереть: одна могила освободила ее от этих уз… А Шмидт – такой жирненький, довольный, и никогда, никогда в нем не шевельнется даже призрак какой-нибудь совести.

Благодаря летнему времени, вся семья Койранских была в сборе. Дети были уже большие, и Люба познакомилась с двумя дядями и новой теткой Лидией, походившей лицом на сестру. Все это были жалкие тунеядцы, объедавшие параличного старика, получавшего какую-то пенсию. К труду они все питали фамильное отвращение. Впрочем, тетка Лидия разыгрывала из себя актрису, а в сущности это была одна маска. Дяди откровенно ничего не делали и всяческими способами обирали больного отца. Эта дворянская поросль представляла собой яркую иллюстрацию бесповоротного вырождения. И что было всего хуже, так это то, что все они поголовно были заражены жаждой летних нездоровых удовольствий по разным притонам. Нужно было и одеться прилично, и иметь карманные деньги, а источником всех благ являлся только старик.

– Вы узнаете во мне вашу внучку? – спрашивала Люба старика, глядевшего на нее одним глазом, – другой был парализован.

– У меня нет дочери, – хрипел паралитик, кривя губы. – Была жена Шмидта, но я ее проклял… У меня нет внучки.

Этот семейный разговор происходил в присутствии Шмидта, который сохранял невозмутимый вид. Люба тоже не смущалась, охваченная общей атмосферой бесцеремонности и холодного расчета.

– Да, нет дочери, а есть Шмидт… – продолжал старик. – Он терпеливо ждет моей смерти, Шмидт… Он даже пытался меня отравить несколько раз, Шмидт.

– Папаша принимает за отраву все лекарства, – объяснил невозмутимо Шмидт. – У папаши голова не в порядке…

Старик захохотал. У него голова не в порядке? О, он мог подняться с своего кресла. А дочери все-таки нет. Да, нет, нет и нет. И Лидия тоже не дочь. Старик сказал такое слово, что Люба вся затряслась. Все это – дети жены, а кто их отец – знала она одна. Эта запоздалая старческая ревность покрывала разъедающей плесенью атрофированный мозг, и старик наслаждался тем, что мог говорить ужасные слова. Да, он ничему не верит, а женщинам – меньше всего. Когда умерла жена, то он нашел целую переписку, и узнал многое, что не мешало знать немного раньше. Проклятые женщины!..

– Все это он врет, – коротко объяснила Лидия, девица без предрассудков. – У папа размягчение мозга, и он галлюцинирует, создавая нелепости.

Люба прожила в семье милого дедушки несколько дней и почувствовала такой ужас, такое отвращение к жизни, что ей сделалось страшно. Но всех хуже был этот Шмидт, внушавший ей непреодолимую гадливость, особенно когда он подходил в ней с своей улыбочкой. Он часто и подолгу вглядывался в нее, точно старался что-то припомнить, и опять улыбался. Что ему было нужно? Раз он даже подсел на диван рядом с Любой и проговорил ей:

– Я уже имел честь говорить вам, что мы не чужие. А затем, вы забыли маленькую неудобность, именно, что носите мою фамилию, и, следовательно, это дает мне очень определенные права, которыми я не поступлюсь. Да…

Любе сделалось и страшно, и гадко. Она убежала в комнату Лидии, закрылась и расплакалась. Господи, что же это такое? Куда она попала?.. Это какие-то звери, а не люди. И хуже всех вот этот Шмидт с его улыбкой. Зачем она не мужчина – с каким удовольствием она бросилась бы на него и задушила собственными руками! Ведь убивают же клопов и других вредных гадов и паразитов, а Шмидт – худший из всех. Тетка Лидия, в припадке бесшабашной откровенности, рассказала про него ужасные вещи и вообще не доверяла чистоте родственных чувств Шмидта.

– О, для него ничего нет святого, и ты берегись его, как огня! – предупреждала Лидия. – Он на все способен. Пригласит полицию и отнимет у тебя вид на жительство.

– У меня?

– Да… У него все права… Ах, ты ничего не понимаешь, точно с того света приехала!..

XII

В доме Горлицыных чувствовалась гнетущая пустота, точно после покойника. Марья Сергеевна собирала последние силы, чтобы не выдать себя даже перед мужем, и эти трогательные усилия разрешались одинокими обидными слезами. Nicolas хмурился и делал вид, что ничего не замечает. Теперь они садились обедать одни, за самовар одни, – везде одни. Не слышно было молодого смеха и той болтовни, которую вносит с собой одна молодость. В солнечные яркие дни иногда случается, что вдруг набежит грозовое облачко и бросит на землю тень.

«Да, старики… одни… эх, жизнь!» – думали каждый про себя супруги.

Отсюда проистекали легкие размолвки, старческое брюзжанье и глухое недовольство, окрашивавшие ежедневные мелочи. Даже кухарка Агафья чувствовала этот гнет, сидя у себя в кухне, и тяжко вздыхала.

– Ну, что? – спрашивала Марья Сергеевна каждое утро, когда получалась почта.

– Пока ничего особенного…

«Старики» ехали мысленно вместе с Любой по железной дороге и на пароходе, были вместе с ней у бабушки Меркуловой, а потом у дедушки Койранского и мучились неизвестностью. Все известия они получали через Шерстнева, который настойчиво следил за каждым шагом Любы. Так прошли три мучительных недели, четыре, пять… Марья Сергеевна похудела, осунулась и молчала. «Что же это такое? за что?» – спрашивала она себя и не находила ответа. Теперь даже она не боялась за мужа, что он уйдет куда-нибудь и натворит Бог знает что, как бывало прежде, – куда он пойдет, такой старый, опустившийся, размявший? И его время ушло, да и привычки другие образовались. Свой угол сделался дорог… Одним словом, вполне безвредное домашнее животное, как и следует быть порядочному мужу. Часто, наблюдая мужа за обедом, Марья Сергеевна даже удивлялась, что вот он, Nicolas, мог когда-то так огорчать ее. А