Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Шампанского! – кричал Захар Парначев, силой таща за собой молодых в отдельный кабинет. – Эй, ты, зебра, полдюжины…
Татарин-официант сразу понял, с кем имеет дело, и выразил всей своей фигурой самую невероятную готовность услужить настоящим господам. Провожавшие молодую Гагены смотрели на расходившегося дядюшку с некоторым недоверием, тем более, что не привыкли кидать деньги, а «полдюжины» стоили пятьдесят четыре рубля. Только старушка Гаген, как более опытный человек, относилась к этим пустякам совершенно равнодушно. Ей нравился зять, и она смотрела уже на него с чувством собственности – вообще хороший и обстоятельный человек: Аня будет с ним счастлива; но было одно обстоятельство, которое заставляло ее вздыхать и подбирать губы оборочкой. Улучив минуту, старушка шепнула дочери:
– Аня, пожалуйста, будь осторожна с этой девочкой… Понимаешь: это ужасно трудно; от этого зависит все.
– Знаю, знаю, мама, – уверенно отвечала Анна Федоровна. – Я уже люблю ее… да. Я видела фотографию: премиленькая девчурка. Ей уж пять лет, и я буду ее воспитывать.
– Главное, Аня, выдержать характер…
Анне Федоровне вдруг сделалось жаль матери. Она отлично понимала именно теперь ее сдержанную грусть и те усилия казаться веселой, которых другие не замечали. Старушка, конечно, теперь думала о дорогом человеке, который имел право радоваться больше других и отсутствовал, – Аня от отца осталась всего восьми лет и плохо помнила старика
– Ну, немцы, выпьем! – командовал Захар Парначев, когда татарин подал шампанское. – Урра!..
Анна Федоровна ужасно была рада, когда раздался второй звонок. Наконец-то все кончилось. Когда они выходили из кабинета веселой гурьбой, публика расступилась и провожала их улыбающимися глазами. Впереди всех шел Захар Парначев, распахнув енотовую шубу и сдвинув бобровую шапку на затылок. Он по пути еще что-то шепнул татарину-официанту. Гагены замыкали шествие. Они старались принять вид беззаботно кутящих людей и рассчитано говорили громко и еще громче смеялись.
Для молодых было взято купе первого класса, и там встретил их татарин с новым подносом шампанского.
– Ах, дядя, для чего это? – деловым тоном заметил молодой.
– Ничего ты не понимаешь, Сенька… Урра!.. – ревел доброволец, целуя молодую прямо в губы. – А ты, брат, Анна Федоровна, держи его в ежовых рукавицах. Он и порядка хорошенько не знает.
– Хорошо, хорошо… Иди, пожалуйста, поезд сейчас тронется, – уговаривал молодой.
Добровольцу почему-то показалось это обидно, и он упрямо заявил:
– А если я не хочу? Не хочу, и баста… Я сам поеду с вами… Шабаш…
Остававшаяся на платформе публика ничего не подозревала, и только когда поезд тронулся, татарин-официант бросился за вагоном и кричал стоявшему на площадке и раскланивавшемуся, как оперный певец, Захару Парначеву:
– Господин, деньги!.. Деньги, барин… Ваше сиятельство!..
В ответ ему полетела скомканная трехрублевая ассигнация.
– Это тебе на чай, зебра!..
Варвара Васильевна волновалась все время за неистового дядю, но такой выходки никак не ожидала. Это выходил уже настоящий скандал. С ней было всего десять рублей, и она обратилась к брату Владимиру:
– Володя, ведь дядя не заплатил за шампанское… Нет ли с тобой денег?
Молодой человек только выразительно развел руками. Его смешил татарин, оставшийся с носом. Вот так дядя, устроил штуку… Ха-ха!.. Теперь только остается улизнуть благородным манером. Пусть немцы раскошеливаются. Варвара Васильевна не разделяла этого веселого настроения и обратилась к старушке Гаген.
– Я потом заплачу, когда получу из гимназии жалованье, – объясняла она вполголоса. – А сейчас со мной всего десять рублей… Дядя пьян и ничего, вероятно, не помнит.
У старушки Гаген денег тоже не оказалось, и она обратилась к брату, тому самому, которому Захар Парначев объяснял, как его предки еще при Иване Калите колотили немчуру. Брат Гаген молча поднял брови, молча достал бумажник и уплатил по счету.
– Я вам потом заплачу, – конфузливо повторяла Варвара Васильевна.
Немец спрятал счет на память и спокойно ответил:
– Зачем же вы будете платит, когда уже заплачено? Вы девушка, которая сама зарабатывает хлеб тяжелым трудом, а платить должны мужчины… Я так думаю.
Варваре Васильевне казалось, что честный немец презирает теперь ее до глубины души, и она краснела до слез, проклиная легкомысленного дядю.
Молодой, занятый устройством купе, совсем не знал о случившейся неприятности, но Анна Федоровна слышала, как татарин просил деньги, и возненавидела старого пьяницу. Он положительно отравлял ей все. К счастью, старик ушел в соседнее купе и сейчас же заснул мертвым сном.
Оставшись одни, молодые почувствовали некоторую неловкость. Анна Федоровна знала, что он сядет рядом с ней, обнимет ее и будет молча смотреть ей в глаза. Он не отличался красноречием, и раньше ее забавляло его смущение. Она понимала, что он стесняется быть легкомысленным, как молодой человек, да и по натуре не мог проявлять свои чувства в легкой форме.
– Аня, вот мы и одни… – проговорил он, целуя у нее руку. – Ты устала?
– Да, немножко…
– Ночью мы будем дома… От последней станции нам придется ехать на лошадях верст двенадцать.
– На своих лошадях?.. – спросила она, улыбаясь.
– Да, на своих… Там у нас все свое.
Анне Федоровне ужасно нравилось, что у нее теперь есть и свое маленькое именье, и свое хозяйство, и даже свои лошади. Она всегда с завистью смотрела на людей, у которых есть все свое, и считала их счастливцами, которым не нужно платить ни за квартиру, ни за извозчика, ни за что, одним словом, теперь у нее самой будет все свое… Кто-то уже ее ждет там, на станции ждет свой кучер и свои лошади. К этому она могла бы прибавить еще своего нового пьяницу-дядю, свои долги на имении и свою падчерицу, но сейчас ей было так хорошо, что она старалась не думать о неприятных вещах. На первом плане пока оставался свой муж, и Анна Федоровна никак не могла решить вопроса, любит она его или не любит. Иногда ей казалось, что да, иногда – нет, а сейчас она смутно чего-то боялась. Вот он уже смотрит на нее, как на свою вещь, и в тоне его голоса слышатся другие ноты, и ей странно, что нет возврата. Еще вчера она была свободна и могла располагать собой, а теперь связана на всю жизнь. Что-то будет там, впереди…
