Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

– Знаешь, Сеня, у каждого человека есть своя судьба, – говорила она, стараясь легонько освободиться из объятий мужа. – Да, судьба… Когда я была маленькой девочкой, мы летом жили на даче в Третьем Парголове. Однажды приходит цыганка… Горничная Варя заманила ее в кухню поворожить. А мама терпеть не может цыганок, и я стала ее гнать. Цыганка разозлилась, ушла, а по дороге сорвала одно растение, которое называется «мать-и-мачеха», и бросила его мне. Бросила и говорит: «Помни цыганку Машу»… Вот я ее сейчас и вспомнила. Не правда ли, как иногда сбываются эти глупые предсказания?

– Да… вообще… Не будем сегодня об этом говорить, Аня.

Семен Васильевич, еще молодой тридцатилетний мужчина, красивый по-своему, имел немного суровый вид делового человека, у которого каждый час рассчитан. Он прошел тяжелую школу, прежде чем выработать себе самостоятельное положение – именно заработал. Дворянское гнездо Парначевых принадлежало к числу вымирающих. Его члены быстро сходили со сцены, и большинство роковым образом спивалось. Это было чем-то вроде наследственной болезни, какой-то кары. Из всех Парначевых только один Семен Васильевич выбился на дорогу и понемножку приводил свои фамильные дела в порядок. Правда, что в наследство он получил почти одни долги, но, может быть, это именно и спасло его. С течением времени он как-то совсем отстал от своего дворянского круга, с которым не имел ничего общего. Да, это были для него уже совсем чужие люди, лишенные главного достоинства – способности к упорному и выдержанному труду. Семен Васильевич женился рано на такой же небогатой девушке, каким был сам, но семейная жизнь скоро кончилась – жена умерла, оставив ему девочку двух лет. Это было для него самым больным местом. Как он ни любил свою девочку, но все-таки оставалось в жизни пустое место. Он еще был молод, являлась тоска вынужденного одиночества, а тут еще на каждом шагу примеры чужого семейного счастья. В результате знакомство с трудолюбивой семьей Гагенов и женитьба на Анне Федоровне. Сейчас он думал то же, что и молодая жена, с той разницей, что в его памяти проносились другие картины и вставало другое женское лицо с грустными глазами. Лаская эту жену, ему казалось, что он отнимает что-то у первой. Потом он боялся, что эта вторая жена заметит двойственность его чувств и обидится. Все-таки она и моложе его и не имеет за собою никакого прошлого.

– Ты о чем думаешь? – неожиданно спрашивала Анна Федоровна несколько раз, точно хотела его поймать на чем-то.

– Я?.. А ты о чем, Аня?

– Я? Мне жаль маму… Она, вероятно, вернулась к себе, заперлась в своей комнате и плачет…

II

Парначевка, занесенная глубоким снегом, уже погружалась в мирный сон, когда о. Петр Спасовходский, седенький, сгорбленный старичок, вышел из своего церковного домика на погосте. Он посмотрел кругом, на небо, обложенное низкими зимними облаками, и сказал:

– Добре… Погодка будет хорошая.

Точно в ответ невидимая снежинка села к нему на нос и моментально растаяла.

– О, совсем добре… Добрая погодка.

Старик не пошел селом, где кое-где еще мигали красные огоньки, а прямо полем направился к черневшейся вдали помещичьей усадьбе. Дорогой о. Петр имел достаточно времени высчитать, что, если поезд придет на станцию в восемь часов, то молодые должны быть в девять. Кучер Спиридон уж постарается, потому что служил еще поддужным при старых господах и понимает, как и что нужно. Да, были старые господа, а молодые все разбежались из своих усадеб, расточили имения и обрекли себя на неизвестность. Из Парначевых хоть один Семен Васильевич удержался и выкупает из банка заложенное и перезаложенное родителями гнездо. Дело хорошее и для других пример поучительный.

– Немного получил от родителей Семен Васильевич, но не закопал свой один талант, как ленивый раб, – думал вслух о. Петр. – Одобряю весьма…

О. Петр был живой летописью Парначевки. Он крестил несколько поколений господ Парначевых и перехоронил их достаточно. Вот и первую жену Семена Васильевича он же похоронил. Хорошая была женщина, а веку Бог не дал. Другие в тысячу раз хуже ее, а живут. Да, много видел о. Петр на своем веку и горя и радости, которыми чередовалась жизнь парначевской усадьбы, а теперь тихо стало и с горем и с радостью. Вот что будет с Семеном Васильевичем, когда он войдет в силу. Этот, пожалуй, подтянет…

К усадьбе о. Петр подошел совсем запушенный снегом. Мягкие белые хлопья так и валили, – тоже добрый знак для молодых. Старика удивило, что в усадьбе не было ни одного огонька, а потом вспомнил наставление своей старушки-попадьи и горько улыбнулся. Это старая няня Гавриловна, нянчившая еще Семена Васильевича, нарочно сделала, чтобы досадить своему вскормленному барчуку. И на что обиделась старуха: зачем на немке женился Семен Васильич. Ну а потом очень уж жалеет Настеньку. Конечно, Настенька сиротка, это верно, а только зачем же вперед расстраивать и себя и других. Ох, весьма слабое это женское дело и от ума недостаточно твердое.

О. Петр едва достучался в калитку. Потонувшая в снегу усадьба имела не особенно привлекательный вид. Даже, пожалуй, и поправлять нечего, а лучше поставить новую. Гостю отворила кухарка Акулина.

– Гостей ждете, Акулина?

– Кто их знает… – равнодушно ответила кухарка. – Может, и не приедут…

– Спиридон-то выехал на станцию.

– Спиридон-то выехал…

– А почему у вас огня нет?

– А с какой радости огни нам палить? Гавриловна с барышней в спальне сидят, ну, у них и есть огонь…

Отцу Петру пришлось постоять в передней, пока вышла Гавриловна, низенькая и толстая старушка в очках. За ней, цепляясь за платье, вышла Настенька, белокурая, полная девочка, походившая на отца. Она очень обрадовалась, когда узнала о. Петра.

– Ну, будем ждать гостей… – проговорил о. Петр, освобождаясь от шубы. – Надо, Гавриловна, и в гостиной, и в зале зажечь лампы. Того гляди, и приедут… Погодка добрая.

– Приедут, тогда и засветим лампы, – ответила Гаврииловна со вздохом. – Не велика радость…

– И чехлы с мебели надо снять, чтобы весь порядок, а потом, что касается ужина…

– Ну, еще и ужин…

Гавриловна что-то хотела еще сказать, но присела на стул и горько заплакала. Настенька стояла около нее и тоже готова была расплакаться.

– Младенца жа-аль… – всхлипывала Гавриловна, вытирая глаза уголком передника. – Несмышленыш еще, о. Петр. Ох, за какие грехи только Бог нас наказывает…

– Женщина, перестань. А при юнице и совсем не подобает произносить таких слов.