Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отказав жениху, Люба первым делом потребовала себе у Марьи Сергеевны портрет своей настоящей мамы. Марья Сергеевна ужасно смутилась и молча принесла две выцветших фотографии. Люба впилась в них глазами. Да, вот она, бедная мама… Какая она была красивая даже на этой плохой фотографии! Вот это тонкое лицо с детски-серьезным выражением, небрежно зачесанными волосами и чуть заметной улыбкой. Ей было, вероятно, в этот момент около двадцати лет, и она могла бы быть ее подругой. Другая фотография была старше, уже снятая в Пропадинске. Лицо подернулось скрытой заботой – может быть, она думала уже о будущем ребенке, о своей Любе. Бедная, милая, несчастная, родная… Слезы душили Любу, и она с рыданиями целовала эти фотографии, единственное, что осталось от настоящей живой мамы. И нашлись люди, которые могли скрыть от нее это? Да, они принимали ее детские ласки, любовались ею, были счастливы, а та, настоящая мама лежала забытой в своей могиле. Нет, это жестоко, это несправедливо, этому нет названия…
– Мама, мама… милая, родная мама, слышишь ли ты меня? – вслух повторяла Люба, прижимая фотографии в своей груди. – Я – твоя Люба – навсегда твоя!.. Я никого больше не люблю, кроме тебя, моя страдалица, голубка!
Портрет отца сохранился один, – именно, студенческий. Он не нравился Любе. Худощавое лицо, тонкие губы, прищуренные глаза – все ей не нравилось, и она чувствовала себя чужой. Для отца, наконец, этот студент был слишком молод. Другое дело мама – она была такая хорошая, милая, и Люба обливала горькими слегами ее фотографии. Бедная даже не успела и приласкать своего ребенка, купленного ценой жизни!.. Ах, как бы она ее любила, как ласкала, как целовала… Бедная настоящая мама!.. Но из-за этих фотографий выступало другое живое лицо, такое заплаканное и несчастное, которое вносило в душу мучительное чувство раздвоения. Господи, да что же это такое, наконец? И за что?.. Нет, теперь Люба больше не любит Марьи Сергеевны, больше – она питала к ней почти враждебное чувство. Воспользоваться чужим ребенком и на забытой памяти настоящей матери построить свое собственное счастье – как это несправедливо, гадко, бесчеловечно! Тех нет, они лежат в своей могиле, а она зовет папой и мамой чужих людей… Разве такие слова покупаются?..
– Мама, дорогая, родная, приди ко мне хоть во сне! – вслух умоляла Люба, протягивая руки. – Ты ведь со мной? Да? О, мама, мама, мама…
Люба была убеждена, что если будет упорно думать о матери, смотреть на ее портрет и вообще всем существом сосредоточится на одной этой точке, то мать придет. Пусть это будет галлюцинация, сон, туманная греза – все равно, только бы увидеть ее, милую, родную, дорогую… Хотя бы издали увидеть, – почувствовать ее присутствие. Это было такое страстное желание, такой порыв, такое сосредоточение, что Любе начинало казаться самой, что она сходит сума. Она по целым часам горячо молилась Богу, полная хорошего, благоговейного настроения, – мысль и чувства отрешались от земли и витали вне времени и пространства, в области вечной любви, красоты и правды. Ах, как хорошо она чувствовала себя в эти минуты и даже закрывала глаза, чувствуя приближение чего-то такого, что ее точно приподнимало и делало такой светлой. Казалось, что еще одно мгновение, только одно мгновение, и она войдет в новый мир, где ее уже ждет она, бедная страдалица. Это была скорбная, негодующая, полузабытая тень, которая даже не могла защищаться, когда другие люди присвоили себе ее святое имя матери, когда другие присвоили себе ее ребенка.
В одну из таких минут религиозного экстаза Люба ужасно испугалась. Она не слыхала, как в комнату вошла Агафья и молча наблюдала ее, по-бабьи подперев щеку рукой.
– Что тебе нужно? – сурово спросила Люба. – Зачем ты лезешь без спросу?..
Девушка подбирала слова, чтобы сказать Агафье что-нибудь очень обидное, но взглянула на ее лицо и остановилась: по лицу Агафьи катились слезы…
– Ты это о чем плачешь? – спросила Люба, смягчая тон.
– А как же, барышня… Как я поглядела даве на вас: вылитая мать. Ведь я тогда ее видела не однова, как она во флигеле у нас, значит, жила. Такая же молоденькая была… Лицом-то ты вся в нее издалась.
Раньше эта мысль ни разу не пришла в голову Любе, именно, что вот эта самая Агафья жила у Горлицыных с незапамятных времен и была живым свидетелем разыгравшейся во флигеле драмы. Девушка усадила ее и со слезами стала выпытывать все, что только могла сохранить старая бабья память, дополняя рассказом Агафьи те сведения, какие уже имела от Марьи Сергеевны. Нового ничего не было, но зато Агафья сообщила массу тех мелочей, которые замечают только простые люди. Старуха подробно рассказала, как приехали новые жильцы, как устроились, как он хлопотал, как они гуляли вместе, как перебивались и т. д.
– Они были очень бедные, Агафья?..
– Ах, какие бедные, барышня!.. Один чемоданишко да што на себе. Так, перебивались… Конечно, молодым-то это незаметно, потому как уж больно промежду себя-то дружно жили… Все суседи на них любовались, как парочкой, бывало, выдут гулять по тротуварам. Наш-то барин в те поры плохо жил, – ну, барыня и любуется в окошко, любуется, а сама плачет. Дружно жили, нечего сказать. Только вот покойнице твоей маменьке Бог веку не дал… Это уж завсегда так: другой бы и сам помер, а смерти нет. А кому бы жить да радоваться – тех Бог и приберет.
– Зачем же это так, Агафья? – машинально спрашивала Люба.
– А уж так, равняет Господь Батюшка богатого с бедным, несчастного с счастливым… От счастья человек забывается и даже не видит, а оглянулся – ан, его и нет. Улетело… Покойничек-то родитель твой и не стерпел. Захожу я к ним тогда, а они на одной кровати лежат… Обнял он ее одной ручкой… припал головушкой…
Люба выслушивала эту бабью болтовню с жадным вниманием, стараясь уловить в ней крупицы истины. Простой ум наблюдательнее, а память удерживает массу мелочей, совершенно
