Правило четырех - Йен Колдуэлл

Смотритель — за отсутствием другого имени Кэрри называл его Генуэзцем — усердно собирал слухи, имевшие отношение к Колонне. Подслушав разговоры, которые богатый гость вел с местными жителями, он узнал, что римлянин прибыл в Геную для того, чтобы проследить за прибытием своего корабля с неизвестным грузом. Каждый вечер Генуэзец докладывал Колонне о всех пришедших в порт судах. При этом он заметил, что гость ведет некие записи, содержание которых тщательно скрывает от посторонних.

Не будь смотритель наделен таким недостатком, как неуемное любопытство, дневник остался бы малозначимым документом, не проливающим никакого света на тайну «Гипнеротомахии». Но корабль все не приходил, и снедаемый нетерпением Генуэзец в конце концов решил, что прознать о намерениях загадочного римлянина можно только одним способом: заглянуть в судовые документы, в которых перечисляется содержание груза. Он даже попросил брата жены, Антонио, купца, занимавшегося, помимо прочего, доставкой контрабандных товаров, нанять ловкого человека — проще говоря, вора — и поручить ему проникнуть в комнату, где остановился Колонна, и снять копии со всех обнаруженных там бумаг. Антонио согласился помочь в обмен на дальнейшее содействие в осуществлении кое-каких своих операций.

Вскоре выяснилось, что даже отчаянные ловкачи отказываются от работы при упоминании имени Колонны. В конце концов согласился лишь один неграмотный карманник. Как оказалось, дело свое он сделал хорошо, скопировав три обнаруженных документа: часть некоей истории, не вызвавшей у смотрителя ни малейшего интереса; клочок кожи с нарисованной на нем сложной диаграммой, оставшейся непонятной и для Генуэзца; и, наконец, любопытное подобие карты с обозначенными на ней сторонами света и знаками, над разгадкой которых долго и тщетно бился портовый смотритель. Автор дневника уже начал сожалеть о напрасно потраченных деньгах, когда события приняли оборот, заставивший забыть о потере нескольких монет и вселивший в него страх за собственную жизнь.

Вернувшись однажды вечером домой, Генуэзец застал жену в слезах. Женщина объяснила, что ее брат Антонио был отравлен за обедом в собственном доме. Вскоре смерть настигла и удачливого воришку: он пьянствовал в таверне, когда какой-то проходивший мимо незнакомец ткнул его кинжалом в бедро. Прежде чем хозяин таверны успел что-либо заметить, несчастный умер от потери крови, а неизвестный бесследно исчез.

Последующие дни Генуэзец прожил в жутком страхе, с трудом исполняя свои обязанности в порту. Не смея даже приближаться к жилищу римлянина, он тем не менее скрупулезно описал все, что удалось обнаружить там вору. В ожидании корабля Колонны смотритель почти не замечал большие торговые корабли, которые приходили и уходили, едва удостоившись его внимания. Бедняга надеялся, что опасный гость покинет город вместе с грузом, но когда долгожданное судно вошло наконец в бухту, старый Генуэзец едва поверил своим глазам. «Зачем почтенному и благородному господину беспокоиться из-за самого обычного, грязного, обшарпанного корыта? Что такое могли везти на нем, ради чего богатый и знатный человек добровольно пошел на невиданные неудобства?»

Когда же смотритель узнал, что корабль пришел из-за Гибралтара и привез какой-то груз с севера, его едва не хватил апоплексический удар. Страницы дневника усыпаны отвратительными проклятиями, в которых Колонна назван сифилитическим безумцем, потому как только сумасшедший или полный идиот может поверить, что из такого места, как Париж, привозят нечто ценное.

По словам Кэрри, Колонна упоминается в дневнике еще только дважды. В первом случае Генуэзец передает подслушанный им разговор между римлянином и его единственным за все время гостем, неизвестным флорентийским архитектором. В разговоре Франческо упоминает о книге, которую пишет и в которой изложены «бурные события недавних дней».

Во втором, запись о котором сделана спустя три дня, речь идет о еще более загадочных вещах. К тому времени смотритель уже убедил себя в том, что Колонна настоящий сумасшедший. Римлянин запрещает своим людям провести разгрузку пришедшего корабля и настаивает на том, что сделать это нужно только ночью. Деревянные ящики оказались довольно легкими, на основании чего Генуэзец сделал вывод, что в них находятся либо какие-то металлические изделия, либо специи. Постепенно, ведя тайное наблюдение за римским гостем, смотритель уверовал в то, что Колонна и его компаньоны — архитектор и пара братьев, тоже из Флоренции, — являются участниками некоего заговора, и когда долетевший издалека слух вроде бы подтвердил страхи, он не преминул записать его в дневник.

«Говорят, что Антонио и вор не первые жертвы этого человека и что по прихоти Колонны уже убиты еще два человека. Я не знаю, кто они, и не слышал, чтобы кто-то произносил их имена, но уверен, что все дело в этом самом грузе. Наверняка они узнали о содержимом, и он убил их, опасаясь предательства. Сейчас я уверен: страх — вот что движет этим человеком. Его выдают глаза».

По словам отца, Кэрри обратил меньшее внимание на вторую запись, чем на первую, в которой, как он считал, речь могла идти о «Гипнеротомахии» или, точнее, о ее раннем наброске.

Однако Тафт, исследовавший книгу совершенно с другой стороны и составивший толстенные каталоги-справочники, в которых каждое слово Колонны прослеживалось до самых истоков, отказался придавать хоть какое-то значение неуклюже нацарапанным запискам жалкого смотрителя порта. Невозможно представить, заявил он, чтобы такая смехотворная история могла пролить свет на глубоко сокрытую загадку великой книги. С находкой Кэрри Тафт обошелся так же, как обходился со всеми прочими книгами по этой теме: предложил отправить ее в камин.

Думаю, такая реакция объяснялась не только его истинным отношением к дневнику. Тафт видел, что баланс сил меняется, что его влияние на Кэрри уменьшилось после того, как мой отец предложил ему новые подходы и новые, соблазнительные, возможности.

Последовала борьба, схватка за влияние, в которой Винсент Тафт и мой отец прониклись друг к другу ненавистью, которая уже не покидала их. Тафт, чувствуя, что ему нечего терять, принялся поносить и всячески чернить работу соперника, желая привлечь Кэрри на свою сторону. Мой отец, видя иссушающее влияние Тафта на старого друга, ответил тем же. Все, что было достигнуто за десять месяцев, оказалось погубленным. Ни Тафт, ни мой отец не пожелали пользоваться вкладом, сделанным другим.

Все то время, пока шла война, Кэрри не расставался с дневником Генуэзца. Он не мог понять, как его друзья, поддавшись мелким обидам, выпустили из виду главное. Уже в юности ему было присуще качество, которое он позднее обнаружил у Пола: преданность истине и нетерпимость ко всему, что отвлекает. Думаю, из них троих именно Кэрри сильнее других стремился разгадать загадку книги. Возможно, потому, что мой отец и Тафт оставались людьми науки, они видели в «Гипнеротомахии» нечто академическое. Они знали, что жизнь ученого может быть потрачена на служение одной-единственной книге, и осознание этого притупляло их чувство неотложности. Только Ричард Кэрри, торговец искусством, не давал себе расслабиться. Должно быть, он уже тогда ощущал будущее. Его жизнь в книгах была такой скоротечной.

Развязка последовала вскоре, и привели к ней два события. Первое произошло в Коламбусе, куда отец отправился немного отдохнуть и, как он сам говорил, «прочистить голову». За три дня до возвращения в Нью-Йорк он наткнулся — в буквальном смысле слова — на студентку Университета Огайо, которая вместе со своими сестрами собирала пожертвования в рамках некоей благотворительной акции. Пути их пересеклись на ступеньках книжного магазина моего дедушки, книги разлетелись, оба участника столкновения оказались на земле, и, прежде чем они успели подняться, иголка судьбы протянула нить, соединившую их навсегда.

К моменту возвращения на Манхэттен мой отец был уже безнадежно влюблен в длинноволосую зеленоглазую студентку, которая называла его Тигром. Еще до встречи с ней Патрик Салливан понял, что сыт Тафтом по горло и что Ричард Кэрри выбрал свой особый путь, совершенно зациклившись на дневнике смотрителя порта. Отца потянуло домой. Оставив больного отца и любимую женщину в том единственном месте, которое можно назвать домом, он вернулся в Нью-Йорк только для того, чтобы забрать вещи и попрощаться. Пребывание на Восточном побережье, начавшееся в Принстоне и продолжившееся после встречи с Ричардом Кэрри, заканчивалось.

Однако придя к месту их еженедельных встреч с заготовленной бомбой, отец узнал, что взрыв уже грянул. Во время его отсутствия Тафт и Кэрри поспорили в первый вечер и подрались во второй. Бывший капитан футбольной команды ничего не смог противопоставить своему отличавшемуся медвежьим телосложением противнику — нанеся всего один удар, Винсент Тафт сломал ему нос. Затем, вечером накануне возвращения моего отца, Кэрри с подбитым глазом и забинтованным носом отправился пообедать с какой-то женщиной из своей галереи. Вернувшись ночью домой, он обнаружил, что документы их аукционного дома исчезли вместе со всеми его исследовательскими материалами по «Гипнеротомахии». Вместе с ними пропало и главное сокровище — дневник портового смотрителя.