Правило четырех - Йен Колдуэлл

Пол как будто не замечает, как меняются местоимения.

— Что это? — спрашиваю я.

— Дневник одного генуэзского портового смотрителя.

Пол говорит тихо, взгляд его скользит по строчкам.

— Дневник Ричарда Кэрри? — удивленно уточняю я.

Пол кивает. Лет тридцать назад Кэрри работал над некоей старинной генуэзской рукописью, которая, как он утверждал, должна открыть тайну «Гипнеротомахии». Рукопись пропана из его квартиры вскоре после того, как о ней стало известно Тафту. Кэрри обвинил Тафта в краже. Как бы то ни было, мы с Полом с самого начата полагали, что для нас она утрачена навсегда, и работали без нее. Сейчас, когда Пол заканчивает свою дипломную работу, дневник может стать для него бесценным подспорьем.

— Ричард говорил, что здесь есть упоминания о Франческо Колонне, — говорит Пол. — Франческо ожидал прихода какого-то корабля. Смотритель заносил в дневник свои наблюдения за ним и его людьми. Записывал, где они остановились, что делали.

— Возьми ее на один день, — вмешивается Билл. — Если потребуется, сделай копию. От руки. Выпиши, что необходимо. Но мне нужно ее вернуть.

Пол отрывается от книги.

— Ты уходишь?

— Да, мне пора идти.

— Увидимся на лекции Винсента?

— На лекции? — Стайн останавливается. — Нет. Не смогу.

Руки у него снова начинают дергаться, так что я стараюсь не смотреть.

— Буду у себя. — Он обматывает шею красным, в клетку, шарфом. — Не забудь, мне нужно ее вернуть.

— Конечно. — Пол заворачивает книжку и прижимает к груди. — Просмотрю сегодня вечером и выпишу все, что надо.

— И не говори Винсенту, — предупреждает Билл. — Пусть это останется между нами.

— Принесу завтра. Крайний срок — полночь.

— Тогда до завтра.

Стайн перебрасывает конец шарфа через плечо и выскальзывает из комнаты. Он всегда исчезает незаметно: переступил порог — и вот его уже как будто и не было. Библиотекарша проводит сухонькой ладонью по растрепанному роману Виктора Гюго, словно ласкает шею постаревшего любовника.

— Миссис Локхарт, — доносится до нас голос Билла, — до свидания.

— Это действительно тот самый дневник? — спрашиваю я, когда за Стайном закрывается дверь.

— Только послушай, — говорит Пол и начинает читать вслух.

Сначала перевод идет медленно, Полу приходится иметь дело с лигурийским диалектом, языком колумбовой Генуи, нашпигованным похожими на французские словами.

— «Прошлой ночью был шторм. Один корабль… разбило о берег. Волны выбросили акул… одна очень большая. Французские моряки пошли в бордель. Видели мачты… Корсары?»

Он переворачивает несколько страниц.

— «Хороший день. Мария выздоравливает. Доктор говорит, что моча уже стала лучше. Вот грабитель! Травник сказал, что… вылечил бы ее за полцены и вдвое быстрее. — Пол умолкает, беззвучно шевелит губами, потом продолжает: — Помет летучей мыши лечит все!»

— Но какое это имеет отношение к «Гипнеротомахии»? — нетерпеливо спрашиваю я.

Он переворачивает страницы.

— «Венецианский капитан напился вчера и начал похваляться. Наше слабое место — Форново. Разгром при Портофино. Его утащили на корабль и… повесили на мачте. Утром он еще висел».

Прежде чем я успеваю повторить вопрос, Пол замирает, забыв закрыть рот.

— «Прошлой ночью снова появился тот человек из Рима. Одет богаче герцога. Никто не знает, какие у него здесь дела. Зачем он к нам приехал? Я пытаюсь узнать, расспрашиваю всех, но те, кто знает, молчат. По слухам, в порт должен прийти его корабль».

Я сажусь на стул.

— «Что там такое ценное, на этом корабле, что он приехал из самого Рима? Какой груз? Женщины, говорит пьяница Барбо. Турецкие рабыни. Гарем. Но я видел этого человека, слуги называют его господином Колонной, друзья — братом Колонной. Нет, он благородный. И еще я видел его глаза. Там нет желания. Там есть страх. Он похож на волка, узревшего тигра».

Пол останавливается. Последнюю фразу он много раз слышал от Кэрри. Даже я узнал ее. Волк, узревший тигра.

Пол закрывает книгу, и она становится похожей на почерневший орех. Воздух наполняет соленый запах.

— Мальчики, — слышится голос из ниоткуда. — Ваше время истекло.

— Идем, миссис Локхарт.

Пол аккуратно заворачивает книгу и прячет ее под рубашку, которую дала ему Кэти.

— Что дальше? — спрашиваю я.

— Нужно показать ее Ричарду.

— Сегодня?

Когда мы проходим мимо миссис Локхарт, та что-то бормочет, не поднимая головы.

— Ричард должен знать, что Билл нашел ее.

Пол смотрит на часы.

— Где он?

— В музее. Там сегодня собрание членов правления.

Странно. Я думал, что Ричард Кэрри приехал в город, чтобы отметить с Полом окончание работы.

— Отметим завтра, — говорит Пол, догадавшись, что меня смущает.

Дневник торчит из-под рубашки черным уголком. Сверху несется усиленный эхом громкий торжествующий голос:

Weh! Steck ich in dem Kerker noch?Verfluchtes dumpfes Mauerloch,Wo selbst das liebe HimmelslichtTrtib durch gemalte Schreiben bricht![18]

— Гете, — говорит Пол. — Она всегда заканчивает день Гете. — Он поворачивается и, придержав дверь, кричит: — Доброй ночи, миссис Локхарт.

Ее голос вылетает из открытой двери вихрящимися клубами.

— Да-да. Доброй ночи.

ГЛАВА 6

Насколько я смог понять, сложив разрозненные отрывки рассказов и воспоминаний отца и Пола, Винсент Тафт и Ричард Кэрри познакомились в Нью-Йорке, встретившись на какой-то вечеринке в Манхэттене. Тафт был тогда молодым профессором Колумбийского университета, не таким толстяком, как сейчас, но с тем же ненасытным пламенем в животе и такой же грубостью в характере. Автор двух книг, изданных в течение восемнадцати месяцев после окончания диссертации, он пользовался любовью критиков и считался модным интеллектуалом, настойчиво пробивавшимся в светские круги. Что касается Кэрри, тот, получив освобождение от службы в армии по причине шумов в сердце, только начинал карьеру в мире искусства и, по словам Пола, заводил нужные знакомства и постепенно создавал себе репутацию на быстро меняющейся сцене Манхэттена.

Первая встреча случилась на вечеринке, когда изрядно подпивший Тафт выплеснул коктейль на стоящего рядом спортивного вида крепыша. Ничего необычного в этом не было, потому что, как сказал Пол, к Тафту тогда уже прочно приклеился ярлык выпивохи. Поначалу Кэрри не придал эпизоду большого значения, но потом понял, что виновник и не собирается извиняться. Проследовав за ним до двери, он потребовал сатисфакции, на что Тафт, направлявшийся по кривой к лифту, ответил угрюмым молчанием. Они спустились вниз, и там уже обидчик перешел в наступление, обрушив на приятного молодого человека град оскорблений, в частности назвав его «ничтожным, отвратительным и грубым».

К его удивлению, незнакомец улыбнулся.

— Это из «Левиафана», — сказал Кэрри, которому в период пребывания в Принстоне довелось писать курсовую по Гоббсу. — И вы забыли кое-что. «Жизнь человеческая ничтожна, отвратительна, груба и…»

— Нет, — с пьяной ухмылкой ответил Тафт, прежде чем рухнуть у уличного фонаря. — Я ничего не забыл. Просто приберег это слово для себя. Одинокий — это я. А вот все остальное относится к вам.

После этого, как рассказывал Пол, Кэрри подозвал такси, погрузил в него бесчувственного Тафта и отвез в свою квартиру, где тот и провел следующие двенадцать часов в глубоком ступоре.

История гласит, что, когда он очнулся, протрезвевший и смущенный, мужчины понемногу разговорились. Кэрри рассказал о своем бизнесе, Тафт поведал о себе, и на том все могло бы, наверное, закончиться — в конце концов, ситуация не располагала к общению, — если бы в какой-то момент Кэрри не упомянул о «Гипнеротомахии», книге, которую он изучал в Принстоне под руководством известного профессора по фамилии Макби.

Я представляю реакцию Тафта. Он не только узнал об окружающей книгу тайне, но, должно быть, заметил и то, как загорелись глаза его нового знакомого. По словам моего отца, мужчины открылись друг другу и быстро нашли то общее, что их объединяло. Тафт с презрением относился к другим представителям академического мира, считая, что их работам не хватает глубины и оригинальности, тогда как Кэрри находил коллег скучными и ограниченными. Оба видели в других отсутствие цели и жизненной силы. Возможно, это объясняет, почему они так упорно стремились преодолеть возникшие между ними трудности.

А трудностей хватало. Тафт, как человек переменчивый, был не из тех, кого легко понять и полюбить. Он сильно пил в любой компании, а еще сильнее в одиночку. Его интеллект, яркий, мощный и взрывной, напоминал пламя, безжалостное и неукротимое. Его ум мог в один присест охватить целую книгу, отыскать слабости в аргументации, ошибки в интерпретации и пробелы в доказательности, причем специфика самой темы не имела для него большого значения. Как говорил Пол, Тафт не был деструктивной личностью — у него был деструктивный ум. Пламя полыхало тем сильнее, чем больше горючего материала встречалось на его пути и оставляло за собой выжженную землю. А когда сгорело все вокруг, огню не оставалось ничего другого, как обратиться против себя самого. Так оно в конце концов и случилось.