Малабарские вдовы - Масси Суджата

Элис наживку не проглотила, вместо этого осведомилась:

– А кто живет в бунгало поменьше, на склоне холма? Оно, на мой взгляд, более индийское, чем остальные.

Еще до того как машина свернула на Маунт-Плезантроуд, Первин обратила внимание на длинную оштукатуренную стену: сверху на ней торчали острые осколки стекла. Отсюда было видно, что за стеной находится бунгало в индийско-мавританском стиле: к северу и к югу от него разбиты сады, посередине – еще один сад с длинным прямоугольным бассейном.

– А, это низкое бежевое строение, которое того и гляди рухнет? – Голос леди Хобсон-Джонс звучал отрешенно. – Я слышала, оно принадлежит какому-то набобу[28]-мусульманину; здесь вообще много особ царской крови. Он в декабре умер, но там всё еще живут – насколько понимаю, его жены и дети.

– Леди Хобсон-Джонс, а вы знаете название этой улицы? – спросила Первин. При упоминании о незримых женщинах и детях у нее возникло странное чувство.

– Си-Вью-роуд, – ответила леди Хобсон-Джонс. – «Улица с видом на море». Впрочем, из этого бунгало нет никакого вида на море, его закрывают другие дома.

– Только не говори, что там тоже сыновья на выданье, – протянула Элис сквозь зубы.

– Глупостей не болтай! – оборвала ее мать. – Судя по воплям и крикам, которые я слышу каждый день, дети там еще совсем маленькие. Но я с ними не знакома. Мусульмане вообще необщительные. Не так ли, Первин?

– Все зависит от семьи, – ответила Первин, теперь уже твердо уверенная в том, что это и есть бунгало Фарида. – Некоторые мусульманки соблюдают пурду, но не те девушки, с которыми я училась в школе.

– В прошлом месяце леди Ллойд устроила совершенно пленительную пурда-вечеринку, – сообщила леди Хобсон-Джонс, оправляя шторы. – В Доме правительства обособили несколько залов, чтобы обеспечить полную приватность, из прислуги допускали только женщин. Леди Ллойд очень постаралась все организовать наилучшим образом, но из двадцати приглашенных дам пришли только две.

– Представляю, как она расстроилась, – заметила Первин.

– Этого следовало ожидать. Лично я не хотела бы жить в затворничестве, но у этих дам, полагаю, есть евнухи для компании. – Губы леди Хобсон-Джонс изогнулись в понимающей улыбке.

Первин так и хотелось вытащить носовой платок и стереть с лица хозяйки и ухмылку, и коралловую губную помаду. Но вместо этого она пробормотала:

– Евнухи обычно бывают только во дворцах.

Элис задержалась у окна.

– А мне этот домик нравится. Напоминает миниатюрный дворец из слоновой кости.

– Просто издалека не видно пятен сырости на стенах. Штукатурка облупилась, а это битое стекло на изгороди – такой примитив. – Леди Хобсон-Джонс передернулась. – Ну, оставлю вас разглядывать это убожество. А сама пойду вниз, прослежу за приготовлением чая.

– Да, кстати, я привезла сладости. Возможно, они пригодятся к чаю. – Первин протянула хозяйке коробку, которую уже час держала в руке.

– Как предусмотрительно. – Леди Хобсон-Джонс с неуверенной улыбкой взяла у нее коробку.

Когда материнские каблуки застучали по ступеням, Элис повернулась к подруге.

– Слушай, мне так неудобно. Я ее три года не видела, и за это время все стало только хуже.

Первин решила проявить великодушие.

– Ну, многие англичане индианку даже на веранду не пригласят, а уж в спальню и подавно.

Элис поджала губы.

– Ты понимаешь, зачем мне подготовили такую огромную спальню?

– Чтобы тебе тут было счастливо и привольно?

Элис энергично затрясла головой.

– Родители уверены, что я к ним надолго. Я думала, что приеду погостить, а на апрель у меня будет билет обратно, но мне его купили только в одну сторону.

– Тебе кажется, что в Бомбее так уж ужасно? Ты же писала, что хочешь приехать! – Первин была озадачена.

– Я хотела приехать. – Элис говорила размеренно. – Но я знаю, они хотят держать меня под надзором, потому что им не нравится, чем я занимаюсь в Лондоне.

Первин выдохнула, вспомнив о самых разных увлечениях Элис.

– Коммунистические сходки или марши суфражисток?

– Все гораздо хуже. – Понизив голос, Элис продолжила: – Папа написал мне в письме, что кто-то ему сообщил, что видел меня в таверне «Фицрой». Его это очень встревожило.

– Мой отец бы тоже встревожился, если бы узнал, что я хожу в питейное заведение. И совершенно неважно, что на праздниках и свадьбах парсийки могут пить в свое удовольствие.

Элис подошла к окнам, выходившим на море. Посмотрела наружу и произнесла:

– Тут, скорее, дело в том, что в таверне «Фицрой» собираются люди с иными предпочтениями.

– Господи. – Они давно уже не говорили о тайной амурной жизни Элис.

Элис продолжила – голос все еще звучал тихо, но подрагивал от гнева:

– После того кошмара в Челтнеме меня выпустили из санатория и приняли в Оксфорд только потому, что я сделала вид, будто излечилась. Теперь за эту ложь приходится платить. Мне двадцать три года, я все еще не замужем, вот меня и привезли сюда поправить дело.

Первин подошла к подруге, ласково опустила руку на ее напряженную спину.

– На дворе 1921 год. Родители не могут тебя выдать замуж насильно.

– Зато могут довести до ручки! С мамы станется подсунуть мне какое-нибудь очередное убожество вроде мистера Мартина. Или натравить на меня богатого соседа. Можешь себе представить, что тебя зовут Элис Липстай? Прямо лишай какой-то! – Элис слегка покачнулась от возмущения.

Первин подхватила ее под локоть.

– Тебе нехорошо?

– Давай присядем. Я будто все еще на судне.

Первин пристроилась рядом с подругой на розовом покрывале из шенили, натянутом на кровать под балдахином.

– Занятно, да, что ни ты, ни я не можем выйти замуж, – заметила Элис. – Вон, посмотри в зеркало на нас обеих. Ну прямо типичные юные старые девы.

– У нас и помимо этого немало общего. – Первин, в принципе, не была старой девой, но не стоило напоминать об этом сейчас, когда Элис так загрустила.

– Ты с этим справилась. Работаешь в полную силу, наградой тебе – деньги и общественное признание, а мне пришлось бросить преподавание в Лондоне и стать бездельницей.

– Ты можешь опять устроиться на работу, – заметила Первин. – Здесь очень ценятся грамотные преподаватели математики. Множество школ и колледжей с удовольствием возьмут на работу выпускницу Оксфорда.

– Моя мать все годы моей учебы переживала, что я стану синим чулком, – проворчала Элис. – Так и получилось. Я даже хожу во всем синем.

Первин посмотрела на их отражение в круглом зеркале на щегольском туалетном столике. Когда они сидели рядом, верхушка прически-помпадур, в которую были уложены волнистые черные волосы Первин, чуть возвышалась у Элис над плечом. Из-за двадцатисантиметровой разницы в росте они всегда смотрелись рядом очень комично. Но сейчас большие карие глаза Первин глядели не столько весело, сколько устало. Наверное, все дело в постоянном чтении документов – или в шоке, который она сегодня пережила. Первин отметила, что выглядит немного старше своих двадцати трех лет: это полезно для работы с клиентами, но обидно для самолюбия.

Элис тоже переменилась. Ее аквамариновое хлопчатобумажное платье измялось и пошло пятнами – похоже, она надевала его не раз и забывала постирать. Но неопрятность можно было списать на долгую дорогу или непривычку к жаркому климату. Куда сильнее Первин обеспокоило то, что круглое загорелое лицо Элис выглядело напряженным, а этого не было, когда год назад они прощались в Англии. Напряжение не сквозило в ясных голубых глазах Элис, но читалось в складке губ: на них не было улыбки.

– Ты чего? – удивилась Элис, заметив этот пристрастный осмотр.

– Синий тебе к лицу, – поспешно произнесла Первин.

Вот так же ей, Первин, пришлась по душе их университетская дружба: ведь она тогда была беззащитной молодой женщиной, стремившейся забыть свое прошлое.

Рядом с Элис она чувствовала себя в Англии сносно, рядом с ней проще было забыть угрозу под названием Сайрус. Но однажды вечером, когда они проходили мимо Баллиол-колледжа, пьяный первокурсник метнул бутылку через двор. Первин вскрикнула и убежала во тьму. Элис помчалась следом и вытянула из подруги правду о том, почему звук бьющегося бутылочного стекла повергает ее обратно в прошлое.