Пойми и прости - Дж. П. Моннингер

– Ой, это лишь слова. Он просто позерствует, – сказала Констанция. – Он без ума от тебя. Все это видят.

– Он может быть добрым и искренним, а через минуту уже ораторствовать на тему того, как нужно жить. Лови момент, ищи приключений, не думай о завтрашнем дне…

– Ты и правда влюбилась, – сказала Эми и засмеялась. – Тебе было бы плевать на его слова, если бы он не вызывал у тебя эрекцию.

– Девчачью эрекцию, – поправила я.

– Еще рано всерьез думать об этом, – сказала Констанция, пытаясь защитить меня. – Мы просто веселимся.

– Вы, девчонки, бросаетесь в омут с головой, – сказала Эми. – Ох вы и шлюшки.

Это было мило и смешно, но где-то в душе я понимала, что Эми слишком старается. Она тоже это понимала, но должна была продолжать. Все остальное – звонки от мамы с папой, поездки в консульство и позорное возвращение домой раньше времени – лежало на поверхности. Она, как и мы, знала это, но мы должны были притвориться храбрыми и сильными.

Мы допили кофе и съели круассаны с ярко-красным джемом. В один момент Констанция соскользнула с постели и открыла шторы и окна – в комнату ворвался легкий ветерок. Ветер игриво приподнимал прозрачные белые занавески, и, наверное, мы все подумали об одном: именно эту Европу, именно это двухстворчатое окно, именно эти занавески, колышущиеся в полуденном бризе, стоит увидеть и запомнить навсегда.

Когда телефон снова зазвонил откуда-то издалека, мы знали, что это мама Эми, или консул, или кто-то другой, но точно насчет документов. Магия покинула нас, и мы убрали поднос с постели, смели крошки, и Констанция, набрав полную ложку джема, положила ее в рот, словно отчаянно пытаясь запомнить этот момент. Под мягкое колыхание штор начался новый день.

– Дело в свете, верно? – спросил Джек.

Мы не покидали Амстердам. Мы не могли оставить Эми одну, пока она не уладит проблемы с документами или не примет окончательное решение ехать домой. Кроме того, мы не хотели уезжать от Джека и Рафа. Мы стояли перед «Молочницей» Яна Вермеера. Это казалось таким странным – наконец видеть оригинал картины, которую раньше приходилось наблюдать лишь в школьных учебниках. И вот он, скромный портрет кухарки, опорожняющей кувшин в миску. Свет – мягкий, утренний – освещает стол справа, словно наполняя кухню спокойствием. В небольшом буклете, который мне дали на входе в Рейксмюсеум[5], я прочла, что большинство художественных критиков считают, что Вермеер использовал камеру-обскуру, чтобы запечатлеть кухарку и точно определить угол падения света на содержимое картины. Можно заметить блики света на фартуке кухарки, а также на ободке кувшина. Но Вермеер даже превзошел камеру-обскуру и все остальное, чтобы воссоздать атмосферу тихого домашнего уюта. Дело было в свете, как Джек и сказал, и я зачарованно любовалась картиной. Из всех произведений искусства, увиденных мной в Европе, эта картина пока что была моей любимой.

– Увидев «Мону Лизу» в Париже, – сказала я, – я не испытала ничего особенного. Но это…

К моему горлу подступил ком.

– Да, – сказал Джек.

– Совсем как живая, словно сидит в соседней комнате. И этот свет, он словно ждет, чтобы его заметили.

– Да. Я тоже так вижу.

– Она настоящая, и даже больше. Кажется, в этой картине кроется сущность всего… Прости, я знаю, что это звучит напыщенно, преувеличенно и просто глупо… Этот свет такой обычный, но кажется, что в нем – весь мир, понимаешь?

Джек взял меня за руку. Не знаю, почему меня все это настолько тронуло. Это был тяжелый день, Эми постоянно ссорилась с родителями по телефону, а меня все не покидала мысль о том, что совсем скоро мне придется сесть в самолет до Нью-Йорка, где меня ждет карьера, которая, по сравнению с прекрасной простотой работы Вермеера, казалась громкой и сложной. Все вокруг было каким-то беспокойным, совсем не таким, как мне хотелось. А картина – мы с Джеком весь день провели в Рейксмюсеуме, то теряя, то снова находя руки друг друга, – ранила меня своей красотой. Это не был Париж Хемингуэя, но чувство было то же самое – та же возвышенная простота, которая пронзила мое сердце, чтобы просочиться внутрь.

– Я знаю, что нам нужно, – сказал Джек. – Ты мне доверяешь? Это отличное противоядие дню в музее.

– Не уверена, что мне хочется приключений прямо сейчас.

– Захочется. Обещаю. Пойдем. Нам нужно уйти от прошлого и устремиться в будущее.

– Если бы это было так просто.

– В чем дело, Хезер?

– Weltshmerz, – сказала я, ощущая, как мои губы преодолевают тяжесть этого слова. – Немецкое слово для выражения мировой боли и усталости от жизни. Суть в том, что физическая реальность не может отвечать требованиям разума. На втором курсе я писала курсовую на эту тему. Я запомнила это слово, потому что оно описывает настроение, которое появляется у меня временами.

– Вельт?.. – спросил он.

– Weltshmerz. Безымянный ужас и усталость от мира. Такое вот определение.

– Бр-р, – фыркнул он. – Художественные музеи всегда так на тебя влияют? Если да, то нам придется избегать их.

– Прости. Я не люблю быть такой.

– Не стоит. Пойдем. Это недалеко. Я нашел это место в последний раз, когда был в Амстердаме.

У меня не было сил сопротивляться. Джек взял меня за руку и вывел на улицу. Спустя пять минут мы стояли в фехтовальной студии недалеко от сада Рейксмюсеума. Сама идея фехтовальной студии, мысль о том, что можно променять жизнь на рапиру или шпагу, или как там они называются, казалась такой нелепой, что у меня слегка приподнялось настроение. Джек сказал что-то дежурному и кивнул в ответ. Дежурным был парень с треугольной бородкой. Он был похож на Зорро, но не был умопомрачительно красив.

– Сейчас будем сражаться, – сказал Джек, вручив свою кредитку Зорро. – Сражаться до смерти. Когда почувствуешь экзистенциальный страх, нужно будет выйти за пределы допустимого. Ты должна противостоять смерти.

– Джек… – начала я и тут же осознала, что понятия не имею, что хочу сказать. У меня не было никаких предубеждений насчет фехтования. Наверное, ни у кого не было. Но я по-прежнему была сбита с толку и нервничала.

– Тебе станет лучше, обещаю. Это лучший способ избавиться от… Как ты там говорила?

– Weltshmerz.

– Да, от weltshmerz, – сказал Джек и забрал свою кредитку. – Доверься мне. Невозможно утратить вкус к жизни, если сражаешься за нее.

– Я не знаю, как фехтовать, Джек. Я никогда этого не делала.

– Идеально, – сказал он, взяв в руки оборудование.

Две белые формы изобретательно оборачивали пару фехтовальных рапир. Джек взглянул на меня. Зорро вручил мне шляпу пасечника. Это был шлем с сеткой спереди. Видимо, нужно было подключиться к датчикам, записывающим удары. Несколько минут Зорро объяснял Джеку, как подсоединить костюмы к этим датчикам.

– Ну, ты поняла, да? – спросил Джек, когда Зорро закончил. – Просто защитный костюм.

– Мы будем сражаться? Прямо сейчас? Ты это имеешь в виду?

– Когда мы начнем, ты не сможешь думать ни о чем, кроме нашей дуэли. Доверься мне. Твоя кровь закипит в жилах.

– Безумие какое-то.

– Конечно безумие. Все безумие. Весь мир – безумие. Разве ты не знала, Хезер? Ты не знала, что все вокруг – мошенники, а в соседней комнате находятся настоящие взрослые?

– Я очень азартная, Джек. Ты должен это знать. Если ты собираешься сражаться со мной на мечах, то учти, я буду беспощадной и бескомпромиссной.

– На рапирах, – поправил он. – А теперь иди в женскую раздевалку и надевай костюм. Закроешь свои вещи на ключ. Приготовься встретить свою безвременную смерть на конце моего меча.

Я посмотрела ему в глаза.

– Все это фехтование – какое-то оно фрейдистское. Сконцентрировано на пенисе.

– Именно.

– Это могут быть твои последние минуты жизни, Джек. Насладись ими.

– Посмотрим.

Зорро засмеялся. Он наблюдал за нашей перепалкой.

– Американцы, – сказал он и покачал головой.

– Да, черт возьми, – сказала я, повернувшись к нему, и взяла форму со стойки.

Стоя напротив мужчины, от которого ты без ума, в фехтовальном костюме и держа шпагу в руке, осознаешь несколько вещей. Во-первых, невозможно выглядеть стройняшкой в фехтовальном костюме. Во-вторых, если тебе повезет, твой мужчина будет стоять напротив тебя и выглядеть в каком-то роде великолепно, повернувшись под особым углом, чтобы избежать потенциального ранения. Его улыбка решительная и радостная. Это досадно, но, в-третьих, ты замечаешь, что твой дискомфорт подпитывает его удовольствие. Он приподнимает свой шлем и улыбается тебе, предлагая поменять угол локтя во время выпада, а тебе хочется поцеловать его, убить его и прежде всего вонзить меч ему прямо в грудь, чтобы ощутить победу хоть на миг, ведь большую часть времени он делал из тебя подушечку для булавок.

– Да ты просто неудержимая, – говорил Джек после нашей двадцатой, пятидесятой, сотой схватки. – Кто знал? Я и не догадывался. Настоящая Хезер – отчасти социопат.