Кортни. 1-13 (СИ) - Смит Уилбур

Дориан сощурился, оценивая продвижение кораблей. Он видел, что пройдет еще немало часов, прежде чем они войдут в залив и встанут на якорь у берега.

Его охватывали нетерпение и тревога. Он очень давно не видел принца, своего приемного отца. Дориан повернул от края утеса по тропе к древнему мавзолею. Мавзолей стоит на вершине утеса, за сотни лет его купол побелел на пустынном солнце.

Здесь молятся аль-Аллама и шейхи племени соар, их молитвенные коврики расстелены в тени мавзолея; все они обратились в сторону священного города, который лежит в сотнях миль севернее этих пламенеющих земель. Дориан замедлил шаг: он не хотел возвращаться, пока они не кончили молиться.

Соары не знают, что он не мусульманин. По приказу принца он скрывал это все то время, что провел среди них. Иначе они не приняли бы его с такой готовностью в свое племя — если бы догадались, что он неверный. Соары считали, что он дал обет молиться только в одиночестве и должен поклоняться Аллаху в уединении. В часы молитв он неизменно оставлял их и уходил в пустыню.

Преклонив колена в дикой пустыне, в одиночестве молился он богу своих отцов, но со временем слова молитв вспоминались все с большим трудом, а поклонение становилось поверхностным. Постепенно Дориана одолевало сознание того, что Бог его родины оставил его. Он терял детскую веру, терзался сомнениями и страдал.

Спустившись с холма, он остановился, глядя на людей, простертых в тени мечети. Не впервые Дориан позавидовал непоколебимости их веры. Он ждал поодаль, пока они окончат молитву и начнут расходиться. Большинство садились верхом и уезжали в деревню внизу. Вскоре у мавзолея остались только двое.

Батула, его копьеносец, был с двумя верблюдами; с бесконечным терпением ждал он в тени, которую отбрасывали эти животные. К седлу ездового верблюда Дориана был привязан бронзовый боевой щит; в кожаном чехле — джезейл и длинное копье; острие блестит на солнце, зеленый вымпел развевается. Это все вооружение воина пустыни.

Ждал его и аль-Аллама — он сидел на камне в защищенном от ветра месте. Дориан направился к нему.

В бороде муллы блетят первые серебряные нити, но кожа у него гладкая, без морщин, и, несмотря на долгие часы езды верхом и скудную пищу, он не похудел. Глядя на подходящего аль-Салила — Обнаженный Меч, — мулла наклонил голову набок.

Аль-Салил теперь высок и под длинным просторным одеянием худ и жесток, его тощая плоть закалена пустыней. Ходит он раскачиваясь, как ходит верблюд, а в его фигуре и развороте плеч, в посадке головы видны властность и привычка командовать.

«Ему подобрали подходящее имя», — сказал себе аль-Аллама. Когда Дориан подошел, мулла сделал приглашающий жест, и молодой человек сел рядом с ним на камень. Он подогнул под себя ноги и сидел грациозно и ловко, как воин племени соар, положив на колени кривой меч в кожаных с серебром ножнах. Только глаза Дориана оставались видны, остальное лицо было прикрыто концом кефии, закрывавшей нос, рот и подбородок. Дориан медленно развернул ткань, скрывавшую лицо, и улыбнулся мулле.

— Приятно снова тебя видеть. Я скучал по тебе, святой человек, — сказал он. — Не с кем было поспорить, жизнь моя была поистине скучна.

— Скучна? — с улыбкой переспросил аль-Аллама. — Шейхи говорили мне совсем другое о твоем пребывании у них. На твоем копье — шестнадцать врагов.

Дориан погладил завитки бороды, которая заскользила под его пальцами, треща в сухом пустынном воздухе, яркая, как только что выплавленная медь.

— Воинов Оттоманской империи легко убивать, — пренебрежительно ответил он, но на его губах оставалась улыбка.

«Он по-прежнему красив так же, как тот ребенок, которого я впервые увидел на острове Двери Шайтана». Аль-Аллама разглядывал лицо Дориана: высокий благородный лоб ученого, хотя жесткая линия рта и челюсти выдавала воина и властелина.

— Зачем ты привел меня сюда, святой человек? — спросил Дориан, наклоняясь и вглядываясь в лицо муллы. — Ты ничего не делаешь без причины.

Аль-Аллама улыбнулся и вместо ответа негромко спросил:

— Ты знаешь, чья это могила?

Дориан посмотрел на обветренный купол и обваливающиеся стены.

— Могила святого, — сказал он. Таких древних могил много: одни охраняют разбросанные в пустыне оазисы, другие стоят на утесах и холмах вдоль Оманского побережья Южной Аравии.

— Да, — согласился аль-Аллама. — Могила святого.

— Не могу прочесть его имя, — сказал Дориан: большую часть надписи на стене стер ветер, насыщенный песком. Дориан знал много цитат из Корана, но другие распознать не мог. Может быть, это слова самого покойника.

Аль-Аллама встал и обошел могилу, останавливаясь, чтобы прочесть еще заметные надписи. Немного погодя Дориан тоже встал и последовал за ним.

— Вот слова святого, который лежит там. Возможно, они тебя заинтересуют.

Аль-Аллама указал место высоко на стене.

Дориан с трудом прочел часть надписи.

— Сирота придет из моря, — вслух прочел он, и аль-Аллама одобрительно кивнул. — С языком и головой пророка…

Дориан замолчал.

— Не могу прочесть дальше, слишком поблекло.

— С языком и головой пророка, но с тьмой в языческом сердце, — помог ему аль-Аллама. — Подойди ближе и посмотри внимательней.

Дориан продолжил:

— Когда свет заполнит сердце язычника, он объединит разделенные пески пустыни и его справедливый и благочестивый отец сможет воссесть на спине слона.

Дориан вернулся к аль-Алламе.

— Что это? В Коране такого нет. Это стихотворение, здесь почти рифма, но нет смысла, — сказал он. — Что за язык сироты и голова пророка? Как у сироты может быть отец? И причем тут спина слона?

— Голову пророка покрывали рыжие волосы, он говорил по-арабски, на священном языке, — сказал аль-Аллама и встал. — Во дворце в Маскате стоит Слоновый Трон Омана, вырезанный из огромных слоновьих бивней. Остальное додумывай сам. Такой ученик, как аль-Салил, должен найти разгадку пророчества святого Теймтейма.

— Святой Теймтейм! — воскликнул Дориан. — Значит, это могила святого?

Он посмотрел на почти стершуюся надпись и увидел имя святого, появившееся, как фигура из густого тумана.

— Это пророчество! Эти слова определили мою жизнь!

Дориан испытывал благоговение, но к нему примешивались гнев и негодование: он столького лишился и столько страдал из-за этих нескольких загадочных слов, написанных много лет назад и теперь едва различимых! Он хотел бросить им вызов, протестовать, доказать их несостоятельность, но аль-Аллама был уже на полпути к долине, оставив его в одиночестве размышлять над своей судьбой.

Дориан провел там много часов. Иногда он гневно расхаживал вдоль стен мавзолея в поисках других надписей и любых обрывков знания.

Он читал надписи вслух, проверял скорее звучание слов, чем их значение, пытаясь постичь их тайный смысл.

Иногда он садился на корточки и разглядывал какое-нибудь отдельное слово или фразу, потом снова вскакивал и возвращался к надписи, которую показал ему аль-Аллама.

— Если я и впрямь сирота, о котором ты говоришь, ты ошибаешься, старик. Я не гожусь. Я христианин. Я никогда не приму ислам.

Он бросал вызов древнему святому.

— Я никогда не объединю пески пустыни, что бы ты ни имел в виду.

Голос Батулы прервал его размышления, и Дориан встал.

— Корабли. — Батула указал с утесов вниз. — Входят в залив.

Батула повел верблюдов к началу тропы.

Дориан побежал за ними и легко догнал еще до того, как они начали спуск. Подбегая, он позвал своего верблюда:

— Ибрисам! Шелковый Ветер!

Верблюдица повернула голову на звуки его голоса и посмотрела сверху вниз огромными черными глазами с двойными ресницами; она негромко, любовно заревела, приветствуя хозяина.

Верблюдица была благородной чистокровной шерари. Дориан единым движением, словно это не стоило ему ни малейшего труда, взлетел в высокое седло в семи футах над землей.

Концом длинного ездового шеста он коснулся шеи верблюдицы и переместил свою тяжесть в седле вперед; седло было из тончайшей кожи, роскошно украшенное кисточками и полосками красного, желтого и синего цветов; поверх была наброшена сетка из металлических нитей, вышитая серебряными звездами.