Близнецы. Черный понедельник. Роковой вторник - Никки Френч

Оливия снова отхлебнула вина, а Гарри снова наполнил ее бокал.

– Спасибо. И часто у вас так проходят встречи с клиентами? Надеюсь, что нет. Как бы там ни было, дело в том, что когда я решаю что-нибудь сделать, то я знаю, что могу это сделать, и, кроме того, на это не уйдет слишком много сил и не причинит мне горя. Знаете, как проще всего понять Фриду? Посмотреть на меня и представить себе противоположный вариант. Я не знаю, зачем Фрида все это делает, и когда я слышу, что она сделала то-то и то-то, я никогда не могу понять зачем. Я не знаю, зачем она мне помогает. И уж конечно, даже не представляю, зачем ей так мучиться, пытаясь не дать Хлое пойти по кривой дорожке. – Очередной большой глоток вина. Голос у Оливии слегка охрип, а язык перестал помещаться во рту. – Например… О чем это я? – Она на секунду замолчала. – Ах да, газетная статья. Я ее видела, и если бы все это написали обо мне, я бы залезла в какую-нибудь дыру и наглухо закрыла вход. В то время как Фрида… Фрида же, она как тот зверек… ну, барсук или горностай, не помню точно. Если вы залезете в их логово, они становятся опасными, и… Ладно, я преувеличиваю. Она вовсе не такая дикарка. Но она очень упрямая и зловредная. В хорошем смысле, да. Девяносто девять процентов времени. Или девяносто пять.

Гарри немного подождал.

– Я думаю, что у Фриды есть тайны, – наконец сказал он. – То есть она очень похожа на человека, втайне страдающего от горя. Вы понимаете, о чем я?

Повисло долгое молчание. Гарри почувствовал, что Оливии внезапно перехотелось смотреть ему в глаза.

– Похоже, вы поняли, что я имею в виду, – заключил он. – И, как вы и сами видите, я за ней ухаживаю. Я хотел бы знать.

Наконец она решилась.

– Вы знаете, что случилось с ее отцом?

– Нет, – ответил он. – Нет, не знаю.

После того как Бет закончила с фотографиями, настал черед его записей. Они занимали очень много страниц, и сначала было трудно уловить смысл в том, что она читала. Иногда они напоминали рассказы, а потом превратились в списки – списки чрезвычайно странные. Упражнения для потери веса, растения и где их достать. Возле некоторых пунктов списка стояли аккуратные «галочки», другие были вычеркнуты. Встречались и цифры, но их значение она не могла расшифровать, как ни пыталась, поэтому вскоре оставила всякие попытки, хотя и обратила внимание на то, что некоторые ряды цифр были очень длинными и перед ними стоял значок фунта стерлингов. Постепенно она поняла, что читает о разных людях. У них были имена, адреса, даты рождения, родственники, работа.

Он написал о ее родителях и составил перечень всего, что им нравилось или не нравилось, всех хобби, благотворительных учреждений, в которые они вносили пожертвования, и мероприятий, которые они посещали. Он даже составил такие же списки на ее сестер. Он нарисовал карту дома и сада, включая мастерскую на границе участка, где ее мать иногда играла на виолончели, а отец хранил свои краски. Она не осознавала, как внимательно он ее слушал, и у нее на глаза навернулись слезы, когда она поняла: даже когда он казался таким далеким, он думал о ней и заботился о ней. Он оставил это ей, подумала Бет, оставил в подарок и приложил столько усилий, но зачем? Она смотрела и смотрела на слова, пока в глазах у нее не заплясали цветные пятна, так что голова закружилась. Она знала: нужно найти еду, иначе она совсем ослабеет.

Она выползла из люка, поцарапав щеки о металлический край. Она давно не выходила наружу, и ее тело одеревенело, а мышцы сводило судорогой от долгого лежания в неудобной позе. Она заставила себя немного побегать на месте, чувствуя, как боль ножом вонзается в грудь и прыгает вверх-вниз в черепе. Как теннисные мячики, которые она отбивала ракеткой, ведя счет, пытаясь побить собственный рекорд. Когда это было? Она почти наяву увидела свои пухлые детские коленки и яркое, как желток, солнце в небе, но сейчас все было тусклым, и темным, и рваным, вода отдавала нефтью, а когда она пошла вперед, ее ноги заскользили по жидкой грязи.

Она добралась до лодки, в которой, как она знала, никто не жил. Она не очень-то осторожно себя вела, но, возможно, это уже не имеет значения, потому что он ушел и все закончилось, – кроме того, что она должна была сделать от его имени. От его имени. Как апостол.

Свет не горел, и лодка казалась заброшенной. К верху лодки цепями были прикреплены велосипеды, и когда она взбиралась на палубу, цепи загремели, и она вытянулась на ледяных мокрых досках и какое-то время лежала неподвижно, но никто не появился. Она потянула на себя крышку люка, та со скрипом открылась, и она скользнула в уютный салон. Он оказался намного, намного лучше, чем тот, в котором жила она. Здесь было тепло и хорошо пахло – чистыми телами и вкусной едой. Это место можно было назвать домом. Ее жилье домом назвать было нельзя. Это была дыра. Сырая, ужасная яма. Снаружи было еще достаточно светло, чтобы разглядеть очертания предметов, и она обнаружила маленький холодильник и открыла его. Молоко. Она достала пачку. Бутербродное сливочное масло. Две цельнозерновые булочки. И половина цыпленка, завернутая в пищевую пленку. Половина цыпленка. Золотистая кожица. Толстые ножки. Рот у нее наполнился слюной, и она приподняла пленку, оторвала кусок мяса, сунула его в рот и проглотила, почти не жуя. В ушах зашумело, и она подумала, что сейчас ее вырвет. Но все равно оторвала еще кусок и отправила его вслед за первым. Разрезанная губа болела, горло саднило, желудок вопил.

С носа лодки внезапно донесся какой-то звук, достаточно громкий, чтобы проникнуть в салон через плотно закрытую дверцу, и она замерла, хотя все ее тело охватил страх. Кто-то напевал. Там кто-то был. На расстоянии нескольких футов. Наверное, на унитазе сидел или еще что. Он выйдет, увидит ее с полным ртом. Вызовет полицию. Все закончится. Прекратится. Рухнет.

Она схватила цыпленка и молоко, сунула упаковку масла в карман, сжала зубами полиэтиленовый пакет с булочками и попыталась, действуя одной рукой, выбраться через люк. Шнурок зацепился за что-то и застрял, и она резко дернула ногой. Пение смолкло. Она с усилием вытащила свое тело на воздух, проковыляла по деревянной крыше, спрыгнула на дорожку и уронила цыпленка в грязь. Подняла его и побежала, шумно и часто дыша, по-прежнему сжимая полиэтиленовый пакет в зубах. Давай-давай-давай-давай… Она ворвалась в густую живую изгородь около тропинки, чувствуя, как листья крапивы обжигают руки, а когда она присела, они переключились на шею и лицо. На палубе лодки возник какой-то силуэт. Человек пристально вглядывался в полумрак, потом поднял фонарь и качнул им из стороны в сторону. Она видела, как луч света пронесся по воде, мазнул по разрушенным зданиям на другом берегу реки, пересек тропинку и изгородь. Она почувствовала, как он резанул ее по глазам, поэтому закрыла их и постаралась не дышать.

Свет потух. Силуэт исчез. Она ждала. В лодыжке пульсировала боль. Она разжала зубы и положила пакет с булочками перед собой. Она чувствовала запах цыпленка, тошнотворный и возбуждающий одновременно. Она не знала, сколько времени просидела в кустах, выжидая, но наконец вылезла обратно на дорожку и похромала к лодке, прижимая добычу к себе.

Она выполнила задание. Теперь у нее есть еда, и она может вернуть себе силы, которых хватит, чтобы выжить. А что будет дальше – не имеет значения. Она сдержит данное ему обещание. Она жевала кусочек вывалянного в грязи цыпленка, и на зубах у нее скрипел песок. Его верный солдат, его слуга, его возлюбленная.

Глава 43

Фрида села в скорый поезд на станции Кингс-Кросс. Меньше чем через пятьдесят минут он вывез ее из Лондона и доставил в Кембридж, так что у нее не было времени передумать. Она смотрела в окно на то, как размытое пятно Лондона сменяется лугами, гидроканалами и палисадниками домов у дороги, которая была не видна. Кое-где в полях бродили новорожденные ягнята, а берега речек покрывали ковры нарциссов. Она пыталась сосредоточиться на мелькающем за окном пейзаже и не думать о том, что ждет впереди. Во рту у Фриды пересохло, сердце билось быстрее, чем обычно, и когда она прибыла в Кембридж, то сначала отправилась в дамскую комнату, чтобы проверить, как она выглядит. Лицо, уставившееся на нее из покрытого пятнами зеркала над треснувшей раковиной, казалось достаточно спокойным. В поездку она надела темно-серый костюм, сделала строгую прическу и сейчас производила впечатление деловой, компетентной и настойчивой дамы.

Она хотела встретиться где-нибудь в общественном месте, предпочтительно у него в офисе, среди компьютеров и чужих людей, но он сказал, что сегодня будет работать дома, и если она хочет повидаться с ним, то именно туда и должна приехать. Его территория, его условия. Она никогда там не была, и ему пришлось дать ей адрес. Она понятия не имела, чего ожидать: расположен ли его дом в городе или за его пределами, большой он или маленький, старый или новый. Он оказался за городом, приблизительно в десяти минутах езды на такси, в тенистой сельской местности – или, если угодно, в изысканно-сельском пригороде, – и был большим, хотя и не такого размера, как некоторые из домов в деревне, и умеренно старым, с красной черепицей, слуховыми окнами, крытым входом и ивой у подъездной дорожки, ветви которой склонялись почти до гравия. Приятный дом, невольно отметила Фрида. Еще бы. У него всегда был хороший вкус – по крайней мере, их вкусы всегда совпадали. Как бы далеко ты ни пытался убежать от своей семьи, как бы ни старался вычеркнуть родственников из своей жизни, они все равно останутся с тобой.