Четыре танкиста и собака - Януш Пшимановский

– Зачем нам охрана?

– Выполняйте, – приказал Козуб и, полагая вопрос решенным, повернулся к узнику-французу с повязкой на рукаве, который некоторое время молча ждал поодаль. Француз что-то спросил, Козуб ответил.

– По какому это? – поинтересовался Григорий.

– По-французски, – гордо объяснил Вихура. – Тот спрашивал, когда им дадут что-нибудь пожрать, а поручник обещал через час.

Врач пожала плечами и отошла к своим машинам. Когда она проходила мимо танкистов, те удостоверились, что Вихура говорил правду: она была красива – глаз не оторвать. Однако не пристало им вот так бежать за первой встречной юбкой, и они продолжали стоять, слушая, как Козуб разрешает просьбу нового просителя.

Теперь разговор шел по-немецки.

– Больные из голландской группы сегодня отъезжают?

– Нет. Послезавтра.

– А как с английскими летчиками? – спросил высокий, худой рыжий парень в выцветшем мундире английского летчика.

– Для вас дом номер семь по Берлинерштрассе, – по-английски ответил Козуб.

Танкисты все еще стояли на прежнем месте.

– Ух сколько языков он знает! – уважительно проговорил Вихура.

– Война научила, – ответил Кос. – Он был в Испании, в Интернациональной бригаде.

Через главные ворота въехал запыленный вездеход с пробитым пулями стеклом. Из него выпрыгнул сержант, покрытый пылью с головы до ног, и подбежал к офицеру.

– Пакет от генерала, – протянул он левой рукой конверт.

Правая, которой он отдавал честь, была перевязана бинтом, набухающим кровью.

– Когда ранены? – спросил Козуб, разрезая перочинным ножом пакет и взламывая сургучные печати.

– Десять минут назад.

По мере того как Козуб читал, лицо его мрачнело. Он сложил бумагу, сунул ее в полевую сумку и крикнул:

– Хорунжий!

Врач слышала, но сочла, что это относится не к ней. Саакашвили тронул усы и, решив воспользоваться моментом, подбежал к ней, отдал честь и показал в сторону поручника.

– Хорунжий, ко мне, – повторил Козуб.

– Есть.

– Больным оставаться в санитарных машинах. Машины поставить под стену завода. Шоферов использовать для прикрытия. В помощь можете взять заключенных из числа здоровых. Всем санитарам с оружием через десять минут прибыть ко мне. Выполняйте.

Тон не допускал возражений. Не спрашивая объяснений, доктор отдала честь и торопливо направилась к своим.

– Сержант Кос!

– Слушаю.

– Машина?

– В порядке.

– Въезжайте в лагерь и займите позицию в восточном углу. Позже придам вам немного пехоты.

– Из санитаров?

– Из кого удастся, – ответил Козуб и, подойдя ближе, тихо добавил:

– С севера противник перешел в наступление силами до трех дивизий и вбил клин в наш фланг. Генерал приказал оборонять лагерь.

– Где немцы?

– За каналом. Там, где мы были ночью.

16. Вдвоем

Елень коленями обхватил Лажевского, а руками уцепился за ручку сиденья, предвидя, что поездка вряд ли будет спокойной. Свалиться же и разукрасить себе физиономию в предвидении предстоящего свидания у него не было ни малейшего желания.

В бешеной гонке замелькали навстречу домики предместья. Оба наклонились вперед, чтобы уменьшить сопротивление встречного воздуха, и буквально через минуту были уже за городом. Повернув голову налево, Густлик взглянул на промелькнувшую мимо зенитную батарею, разбитую снарядами тяжелых танков, и уважительно вздохнул. Ему стало досадно, что так и не довелось выпустить тогда хотя бы пару снарядов из своей восьмидесятипятки. Хороший был случай испытать, как она способна крушить сталь.

Мчась, не сбавляя скорости, при съезде с насыпи они взмыли в воздух, опустились прямо на мост, проскочили его и затормозили только у рва, разрушенного и покрытого на дне жидкой грязью.

– Хоть и невысоко, но летаешь, – заметил Елень.

– Тебя ждать? – спросил Лажевский.

– Так я же… не один буду возвращаться.

– Тогда я сначала Гонорату отвезу, а потом еще раз за тобой вернусь.

– Спасибо. – Силезец хлопнул его по плечу.

– Через сорок пять минут буду здесь, – заверил Магнето.

– Ладно.

Густлик сбежал на дно рва, перепрыгнул через лужу и выбрался на противоположную сторону. Оглянулся назад, но от Лажевского осталось только облако пыли над насыпью.

Елень широким шагом двинулся вперед и через минуту уже забыл о мотоциклисте. И не только о Магнето, но и о «Рыжем», экипаже, войне… Его стали одолевать такие мысли, что он, то подтягивая пояс, то расправляя складки мундира, то поправляя на голове шапку и оглядываясь, не слышит ли кто, во весь голос запел:

Замок стоит на холме, Любимая там ожидает, Сидит на заре у окна И белых орлов вышивает.

И хотя шел он не в замок и не было там холма, а любимая, вероятнее всего, не собиралась вышивать белых орлов, песенка эта подходила к его настроению. Он улыбнулся, покрутил головой: вот ведь чудеса – идет он себе ясным днем не таясь к своей Гонорате. И затянул второй куплет.

Сверху донесся резко нарастающий свист. Елень прыгнул вперед, упал в глубокую колею от гусеницы танка и вжался лицом в песок.

Снаряд перелетел, но разорвался недалеко в поле, взметнув столб земли и дыма.

– Некуда вам стрелять, черти?! – выругался Елень, поднялся и, отряхнувшись, двинулся дальше.

Его скрыли кусты ивняка, в которых он то появлялся, то исчезал, но продолжал петь.

Он сам потом не мог понять, случайно так вышло с этим пением или он специально это придумал, но факт остается фактом: Гонората издалека услышала его приближение и у нее было время выглянуть в окно, а потом изобразить крайнее изумление, когда он появился на пороге.

Одета она была так же, как и в первый вечер, но днем ярче пылали красные маки у нее на юбке, а веснушки на носике были, пусть простят нас за сравнение, так аппетитны, как изюминки в пасхальном куличе, и надо было приложить немало сил, чтобы удержаться на месте и не броситься собирать их губами.

Только минуту смотрели они друг на друга, но она, видимо, сразу все поняла и тут же велела ему сесть и ждать, не двигаясь с места, а сама, порозовев, как майская яблонька, выбежала на кухню.

И остался плютоновый Густлик Елень один в увешанной коврами и рогами убитых зверей гостиной генеральской виллы, в той самой гостиной, под полом которой были заперты в убежище ее обитатели. Он сел, как ему было ведено, за стол, сервированный дорогими серебряными приборами, множеством всяких тарелок и различной посудой старинного сервиза. Страшно подумать, что бы случилось, если бы он вдруг что-нибудь нечаянно задел.

Перегнувшись через подлокотник кресла, Густлик заглянул в большое трюмо, висевшее прямо против входной двери, поправил воротник мундира и, поплевав на ладонь, пригладил непослушные вихры. Во время этих манипуляций он толкнул стол, все на нем зазвенело, задребезжало, но, к счастью, ничего не разбилось.

Сквозь открытые двери из кухни доносились стук кастрюль, сковородок, шипение жареного сала и нежный девичий голос, напевающий песенку.

«Похоже, сегодня день такой, что всех на песни тянет», – подумал Густлик и потянул носом, вдыхая аппетитный аромат. Вслушиваясь в слова песни, в которой речь шла о большой печали влюбившейся девушки, Густлик нахмурил брови и даже пощупал свой автомат, висевший дулом вниз на подлокотнике кресла.

Песенка оборвалась, и вошла Гонората, неся на блюде яичницу не меньше чем из дюжины яиц, поджаренную с мясом, и вместительный кофейник с черным кофе. Поставила все это на стол и встала рядом, поправляя в косах красные ленты.

– Панна Гонората как соловей.

– Ой, что вы, пан Густлик… – зарделась девушка.

Прижав к груди буханку хлеба, она отрезала две громадные краюхи.

– Кто ж управится с таким куском? – взмолился Густлик.

– Пан Густлик, если захочет, с чем угодно управится, – ответила девушка, не задумываясь, и тут же, словно испугавшись чего-то, слегка прикусила нижнюю губку.

Густлик лихорадочно соображал, как бы поизысканнее ответить на эти лестные слова, но ничего подходящего придумать не смог и, чтобы не показаться тугодумом, поспешил набить рот хлебом.

Гонората достала из буфета вместительный хрустальный графин и налила гостю полный бокал.

– Один я не буду.

Она налила и себе, но на самое донышко, как и пристало девушке.

– А вы здорово умеете готовить.

– Это просто: нарезать свежей свинины, поджарить ее с лучком, а потом – яйца…

– А откуда у вас свежая свинина?

– У генеральши было три поросенка, а когда вы уехали и пришли польские солдаты…

– Солдаты приходили?

– Ну да, разве я не рассказывала? Приходили и, прежде чем уйти, нашли этих свиней. Я им говорю: «Ладно, будет у вас хороший гуляш, но и мне дайте половинку окорока». А они отвечают: «Дадим, а вы нам что?»

Елень слушал этот рассказ, все больше раздражаясь и нервничая. И чем больше он злился, тем стремительнее очищал блюдо от яичницы. Наконец он взорвался: